Назад| Оглавление| Вперёд

В последних двух главах мы рассматривали индоевропейские народы, появляющиеся из темноты предыстории. Мы полагали, что на Среднем Востоке нам удалось уловить первые слабые отзвуки индоевропейской речи на плоскогорьях Ирана, которые прозвучали там в начале 2-го тысячелетия до н. э. К 1500 году до н. э. становится ясно, что уже произошло разделение индоевропейских языков на группы сатем и кентум и что индоиранский диалект не очень сильно отличается от того санскрита, на котором звучали Веды. В Греции, по нашему мнению, мы смогли выделить культуру эллинов, возникшую еще до конца III тысячелетия до н. э. Что касается западной части Малой Азии, то мы выяснили, что вторжение туда фригийцев вряд ли произошло намного позже. Наконец, мы признали, что италики как отдельный народ выделились в Верхней Италии к 1500 году до н. э. Следовательно, мы можем сделать вывод, что расселение индоевропейских народов началось около 2500 года до н. э.

Но те индоевропейские народы, которых мы выявили, уже на заре истории оказались разбросанными на громадные расстояния друг от друга, а их предки все еще скрываются, во мраке неизвестности. На Среднем Востоке мы не смогли выделить связанную с ними археологическую культуру, хотя обратили внимание на тот факт, что распространение лошади шло параллельно с распространением индоевропейских языков. В Европе, хотя и удалось связать определенные культуры с эллинами и италиками, корни их различны. Попытка проследить индуктивным методом происхождение индоевропейцев от тех мест, где они раньше всего появляются на арене истории, приводит нас к настоящему лабиринту, состоящему из сложных и смешанных между собой культур, каждая из которых имеет свою собственную продолжительную и запутанную историю. Не существует такой нити, которая смогла бы вывести нас из этого лабиринта, мы держим в руках множество переплетенных и перепутанных между собой нитей, ведущих нас по расходящимся в разные стороны дорожкам. Чтобы распутать этот клубок, мы должны прибегнуть к помощи дедуктивного метода, то есть мы должны искать в более древних и в более простых стадиях доисторической цивилизации ту культурную группу, которая поможет нам соединить и собрать вместе свободные концы мотка пряжи.

В этих поисках нашим проводником станет палеолинг-вистика. Эта наука утверждает, что может восстановить ту природную среду, в которой жила все еще неразделенная индоевропейская общность, а также реконструировать духовную и материальную культуру ее носителей. Слова и названия, которые встречаются во множестве отдельных индоевропейских языков, должным образом преобразовываются в соответствии с законами фонетики, и на их основе составляется словарь самых ранних индоевропейцев. Получается, что предметы и понятия, обозначенные этими словами, были знакомы предкам индоевропейских народов. Сумма таких терминов отображает культуру первобытного народа.

Конечно, необходимо сделать несколько оговорок. Во-первых, сумма сохранившихся понятий может дать только фрагментарную картину, своего рода контуры той полной ярких красок жизни, которой жили праиндоевропейцы. Вследствие миграций, смешивания с другими народами, торговых контактов с другими цивилизациями, изолированного развития в определенной местности, специализации искусств и культов многие слова были утеряны и заменены другими. Нужно также сделать скидку и на то, что значения многих слов со временем менялись. Наконец, даже строгое соблюдение соответствующих фонетических законов не гарантирует нас от ошибок. Никогда нельзя исключать вероятности того, что рассматриваемое слово вошло в несколько языков путем заимствований уже после того, как их носители отделились от единого древа, но при этом настолько рано, что звуковые изменения его не коснулись. Это вполне могло бы произойти в случае с языками тех индоевропейцев, которые жили на территории Европы. С ранних времен они занимают смежные территории и, возможно, в некоторых случаях были общими наследниками неиндоевропейской культуры. По этой причине многие филологи со времен Фика признают принадлежащими родительской речи только те слова, которые встречаются как в индоиранских, так и в европейских языках. Шредер призывает довольствоваться только теми словами, которые встречаются в языках групп сатем и кентум. И конечно, возможность такого заимствования особенно влияет на культурные термины, которые вызывают у нас особый интерес.

В таком случае получается, что та картина индоевропейской цивилизации, которую рисуют нам филологи, в лучшем случае не совсем достоверна. Неоднократно предпринимались попытки заполнить лакуны с помощью этнографии. Путем сравнения обычаев, верований, социальных институтов и промыслов нескольких индоевропейских народов предпринимались попытки выделить некие общие черты, унаследованные от периода их совместного существования. Не отрицая значения данных, полученных с помощью сравнительного языкознания, я считаю эту попытку ошибочной. Единственные индоевропейские народы, о которых действительно сохранилась информация в ранних источниках, - индоиранцы, греки и римляне -были, как мы знаем, пришельцами в те области, где существовали более древние цивилизации, наследниками которых они в определенной степени стали и которые оказали на них сильное влияние. Сведения о кельтах, германцах, славянах и литовцах появляются у нас только после того, как они в течение многих столетий поддерживали торговые связи со Средиземноморьем и непрерывно смешивались друг с другом. Причем, по крайней мере в некоторых случаях, с доиндоевропейским населением, которое до этого жило в этих областях. В каждом конкретном случае чрезвычайно трудно сказать, что именно культура какого-нибудь индоевропейского народа заимствовала от проживавшего ранее на этой территории народа, какие ее черты являются следствием культурного заимствования, а какие она унаследовала от своих предков. Фактически некая средняя культура, выведенная этими сравнительными методами, не может претендовать на то, чтобы являться истинно индоевропейской, как нельзя, например, утверждать, что некие общие черты, наблюдаемые у всех племен банту, присущи только банту. Она столь примитивна, что могла бы принадлежать почти любому первобытному племени, проживавшему где-нибудь в Сибири или в доколумбовой Америке,

Чтобы проиллюстрировать последнее утверждение, обратимся к изучению индоевропейской культуры и религии. В этой области сравнение обычаев и верований может привести нас только к неким усредненным величинам, с помощью которых невозможно охарактеризовать определенное общество. Различные школы социологов найдут в результатах такого сравнительного анализа основания приписать индоевропейцам свои собственные представления. Например, описание мистической энергии, называемой меланезийцами mana, может различаться как воплощение божественной мощи у римлян и литовцев или же как сила maya, присущая божеству типа Варуны, ее же можно рассматривать и как чары Одина. Сторонник анимистических верований найдет подтверждения почитания ими духов предков, который выражался в культе мертвых, существование которого так убедительно доказал Шредер. Следует признать, что вера в магические силы и духов играла определенную роль в религии индоевропейцев, как, впрочем, и у других первобытных народов. Поэтому их нельзя рассматривать как присущие исключительно индоевропейским народам.

Но данные сравнительного языкознания позволяют признать, что в религии индоевропейцев, помимо магии и анимистических верований, были и более важные персонажи - реальные боги. По всей видимости, индоевропейцы более или менее персонифицировали и индивидуализировали небожителей, которых они называли daevos, «яркие существа». Среди них было по крайней мере одно божество с антропоморфным обликом, Dyeus pater, Небесный Отец. Он, вероятно, был до некоторой степени племенным или даже общеиндоевропейским божеством. Он сохраняет ведущую роль у греков и римлян; на Востоке в доведические времена его место занял Варуна, тогда как в Ригведе он уступает воинственному Индре, а в послеведическую эпоху Индра, в свою очередь, уступает место Вишне и Рудре. Культы других божеств прослеживаются менее отчетливо. Варуну можно сопоставить с Oi>pavo<;, и различия в функциях этого божеетва и Dyeus, ясно прослеживаемые в Индии и Греции, могут указывать на наличие в древности у Отца Неба соперника. Воинственные боги грозы (Marutah и Mavors) и богини Рассвета (Usas, №) относятся к числу наиболее гипотетических божеств. Небесные Близнецы (Asvinau, Dioscuri), связанные как с искусством верховой езды, так и мореплавания, наделены подобными чертами в ведических гимнах, в гимнах Гомера и в архаичных литовских песнопениях, так что существование их культа в первобытный период кажется автору вполне вероятным. С другой стороны, никаких следов существования богини Земли, которая могла быть супругой и спутницей Отца Неба, по данным палеолингвистики не прослеживается.

Открытие факта наличия этих божеств у индоевропейцев имеет, конечно, немаловажное значение. Если есть хоть доля истины в предположениях Дюркхейма, Фрейзера, Перри и других социологов, то существование у них культа персонифицированного Отца Неба является свидетельством того, что они находились на относительно высокой стадии интеллектуального развития. Произошел ли он от некоего духа или призрака, обожествленного предка или культурного героя или же был заимствован наряду с другими достижениями цивилизации из Месопотамии, он остается заметной и важной фигурой. Данные социологии позволяют утверждать, что его наличие является отражением некой формы политического единства индоевропейцев, которые поклонялись ему.

Фактически данные лингвистики свидетельствуют о том, что и социальная структура индоевропейцев претерпела некоторую эволюцию. Многие социологи утверждают, что система счета родства по женской линии всегда и везде предшествовала установлению более привычной нам патрилинейной системы. Однако в такую глубокую древность данные сравнительного языкознания заглянуть не позволяют; индоевропейские обозначения степеней родства получили исключительно широкое распространение и сохраняют замечательную однородность значений во всех лингвистических группах. Все без исключения они обозначают степени родства по мужской линии. Мы можем сделать однозначный вывод, что семья у индоевропейцев была патрилинейной и патриархальной. Вероятно, в свете выражения «братские жены» мы можем сделать вывод, что это было большое объединение, совокупность нескольких поколений, живших вместе под началом самого старшего представителя по мужской линии или «отца семейства» под одной крышей типа общего домашнего хозяйства (zadruga) у балканских славян, или же если это была группа кочевого населения, то они управляли ею как библейские патриархи.

Для более точной классификации у нас не хватает данных. Набор значений слов от корня uik - «входить», которое колеблется от «семейства» до «деревни» или «района», может указывать на наличие у индоевропейцев некоторой разновидности местного самоуправления. Возможно, это были территориальные кланы, сформировавшиеся на основе больших семейств; хотя подобный принцип организации общества несовместим с кочевым образом жизни, все же не ясно, связывали ли такую группу с определенным районом занятия сельским хозяйством, или же речь должна идти только о совместном владении пастбищами. Точно такие же проблемы возникают перед нами, если мы обратимся к словам типа sebh и genos, которые, возможно, следует переводить как «родство» и «племя». Не исключено, что над патриархальной семьей или кланом стоял племенной или другой вождь, который считался как бы земным воплощением высшего божества. Однако в индоевропейских языках существовал корень reg, производные от которого обозначают такое понятие, как «верховный правитель» у индийцев, италиков и кельтов. Таким образом, индоевропейская религия и общество относятся к той стадии развития, которая, может быть, еще и не достигла особых высот, но она не так уж и примитивна, как это можно было бы предполагать.

Если мы обратимся к вопросу о материальной культуре этого общества, подобные выводы получают поддержку, а область наших поисков суживается во времени. Сразу становится ясно, что индоевропейцев еще не было в эпоху палеолита или древнекаменного века. Поэтому нам не обязательно углубляться в столь давние времена, которые предшествовали современной геологической эпохе. Эпоха палеолита охватывает четвертичный период и в Европе завершается примерно в то время, когда ледники наконец отступили с территории Франции и Северной Германии. Население того периода занималось в основном собирательством и охотой. Такие способы ведения хозяйства, как разведение домашних животных и выращивание злаков, впервые появляются только в эпоху неолита, или новокаменного века.

Теперь не вызывает сомнения, что у индоевропейцев были домашние животные. Не только обозначения для собак, рогатого скота, овец и лошадей и, возможно, также коз, свиней, уток и гусей совпадают во многих индоевропейских языках, но также и обозначения для «мерина»; наличие терминов, обозначающих особей мужского и женского пола, свидетельствуют об их знакомстве с животноводством. Имеются также слова для обозначения масла и, возможно, процесса доения, но, что весьма любопытно, не для молока. Данные сравнительной этнографии совершенно ясно свидетельствуют о том, что рогатый скот играл важную роль в хозяйстве индоевропейцев. У индийцев ведических времен, иранцев эпохи создания Авесты, греков гомеровских времен, римлян, кельтов, германцев и у славян рогатый скот считался основным источником богатства. Данные лингвистики свидетельствуют о том, что рогатый скот служил эквивалентом ценности у римлян и англосаксов (pecunia, feoh), а у ранних индийцев слово «битва» (gavisti) в буквальном переводе означает «борьба за коров». И в гимнах Зороастра Дух Коров персонифицирует арийскую справедливость в диалоге. Тот же самый аргумент показывает, что индоевропейцы одомашнили лошадь, которую они называли «быстрой». Лошадь действительно выступает как чисто арийское животное в ранней истории Месопотамии, в Ведах и у Гомера; в Иране Дарий в первую очередь хвастался тем, что сделал свою землю «богатой лошадьми» («uvaspa»), а затем уже упоминал, что она «богата людьми» («uvamartiya»). По всей вероятности, индоевропейцы имели также специальные слова для обозначения женских особей у животных (asva, equa, aszwa), и Фейст отмечает, что очень часто индоевропейские личные имена в Индии, Иране, Греции и Галлии содержат в себе в качестве компонента слово «лошадь». С другой стороны, тот факт, что индоевропейцы смогли приручить также и свинью, отрицается Шредером; в самых древних индийских и иранских источниках встречается только термин для обозначения дикого кабана.

Здесь мы подходим к вопросу о наличии у индоевропейцев земледелия. В отличие от развитой пастушеской терминологии во всех индоевропейских языках земледельческие термины, общие для азиатских и европейских языков, встречаются крайне редко. Можно отметить только слова, обозначающие некий вид злака и, возможно, «плуг» и «борозда», в то время как в обеих ветвях индоевропейской семьи языков встречается общий корень, который обозначает более специализированные операции, такие как толчение и помол зерна. В то же самое время, согласно Шредеру, индоевропейцы знали только три времени года - холодный период (зиму), весну и горячее лето, - но не имели названия для времени сбора урожая, осени. По сравнению с недостатком общих для Европы и Азии терминов в европейских языках, как группы кентум, так и сатем, имеется богатая терминология, связанная с земледелием, и множество названий культурных растений.

Интерпретация всех этих фактов все еще является предметом споров. Приверженцы теории азиатской или южнорусской прародины индоевропейцев полагают, что в эпоху своей общности они были полукочевыми пастухами, которые только иногда задерживались на одном месте, чтобы обработать почву грубыми и примитивными методами (приусадебный участок). Переход к регулярным занятиям земледелием, как они предполагают, произошел впервые на территории Украины или в Центральной Европе уже после того, как индоиранцы отделились от родительского стебля. Это вполне возможно, и я думаю, что в таком случае лучше согласиться с предположением, что многие сельскохозяйственные термины были заимствованы первыми индоевропейцами у того сельскохозяйственного народа, который в эпоху неолита занимал Балканы и всю Центральную Европу, распространяясь на север, вплоть до Магдебурга в Саксонии.

С другой стороны, у приверженцев теории европейской колыбели индоевропейцев теперь есть основания утверждать, что для них примитивное земледелие играло столь же важную роль, как и скотоводство. Старая концепция, согласно которой стадия кочевого скотоводства была обязательным этапом между присваивающим хозяйством, основу которого составляли охота и рыбная ловля, и оседлым земледелием, больше не вызывает доверия. По крайней мере, в некоторых случаях, судя по результатам раскопок на поселениях культуры Анау в Туркестане, занятия земледелием предшествовали занятиям животноводством. Некоторые исследователи, такие как В.Дж. Перри, идут еще дальше, утверждая, что занятия скотоводством повсеместно следуют за занятиями земледелием и переход к ним был обусловлен либо неблагоприятными климатическими условиями, либо изменением политической обстановки. В таком случае можно утверждать, что индоиранцы, изгнанные из земледельческих областей Европы в евразийские степи, впоследствии утратили примитивную индоевропейскую земледельческую терминологию в период вынужденного номадизма. Лично я не верил в то, что любой односторонний приоритет одного способа ведения хозяйства по сравнению с другим может быть расценен как исторический факт, ни в то, что можно вывести априори, были ли индоевропейцы первоначально скотоводами или земледельцами. В любом случае нельзя исключать того, что они могли заниматься земледелием, хотя, может быть, и в ограниченных масштабах. В то же самое время широкое распространение индоевропейских языков точно так же предполагает и то, что некоторые из их носителей прошли через стадию номадизма, хотя и не такого ярко выраженного типа, как у монголов Центральной Азии. По моему мнению, тот способ ведения хозяйства, который мы можем наблюдать у многих скотоводческих племен Судана и других частей Африки, больше всего напоминает жизнь первых индоевропейцев.

Помимо этих источников пропитания, которые уходят корнями в неолит, можно предполагать, что еще не разделенные индоевропейцы временами не брезговали и занятием охотой. Хотя, надо сказать, специальной индоевропейской охотничьей терминологии нам неизвестно. Отсутствие обозначений для рыбы может указывать на то, что индоевропейцы не разнообразили свой рацион обитателями морей и рек; о ловле рыбы никогда не говорится в Ведах или в Авесте, обращает на себя внимание и то отвращение к рыбе, которое испытывали греки гомеровских времен. Тем не менее одно название породы рыб встречается как в Европе, так и в Азии. На тохарском языке слово «рыба» звучало как laks, - это то же самое, что на древнегерманском laks, а на литовском - laszisza, «лосось». Также весьма любопытно и то, что в индоиранских и европейских языках нет общего термина для обозначения соли. Все же в последних, а также в тохарском языке известен общий термин для обозначения этого вещества, sel. Наконец, индоевропейцы наслаждались напитком medhu, который делали из меда, хотя слово для обозначения пчелы не сохранилось.

Наличие производящего хозяйства характеризует культуру индоевропейцев как неолитическую, но на самом деле они смогли продвинуться в своем развитии даже дальше, так как им был знаком по крайней мере один металл. Медь представлена двумя терминами - ayos и roudhos, хотя оба слова, вероятно, являются заимствованиями. Коссинна считает, что они вошли в употребление уже после распада индоевропейской общности. Фейст полагает, что золото и серебро им также были известны; во всяком случае, слова, производные от общих корней, gher или ghel - «желтый» и reg - «блестящий», уже в очень раннее время использовались для обозначения драгоценных металлов. Но хотя нет никаких сомнений в том, что индоевропейцы знали металл и орудия труда из металла, однако они, вероятно, использовались редко, причем сами индоевропейцы не умели его выплавлять и пользовались привозными изделиями. С одной стороны, нет специфической индоевропейской терминологии для металлургии; а с другой - названия некоторых орудий восходят к тому периоду, когда камень все еще использовался для изготовления орудий труда и оружия. Например, древнегерманское слово sahsaz - «рубящее оружие» (сохранившееся в верхнегерманских диалектах как mezzirahs - «лезвие»), происходит от того же самого корня, что и латинское слово saxum - «камень». Кроме того, значение слова ahmon колеблется между обозначением оружия из металла и камня (литовское asmuo - «лезвие», санскритское asman - «камень», «засов», греческое feffift «наковальня»). Таким образом, в период распада индоевропейской общности носители ее культуры все еще находились на стадии перехода от использования камня к применению металла. Археологи называют эту эпоху энеолитом. Это важнейшая точка отсчета, хотя надо сказать, что эпохи неолита, энеолита, бронзового и железного веков не сменяли друг друга в строгой хронологической последовательности, а часто накладывались друг на друга в том смысле, что черты, присущие одной эпохе, часто можно проследить и в другой.

Индоевропейские названия инструментов и оружия, то есть тех предметов, с которыми приходится иметь дело археологу, подтверждают предшествующие выводы. Среди орудий труда чаще всего встречаются шило и скребок. Характерным оружием индоевропейцев были дубина или булава, аркан, лук, копье или пика, кинжал и топор. Особое внимание следует обратить на два обстоятельства: наличие большого числа терминов, характерных как для греков, так и для индоиранцев, а также взаимозамена значений слов «копье» и «меч», поскольку то и другое обозначалось одним словом каш. На основании этого можно сделать вывод, что первоначально меч у индоевропейцев был не рубящим, а колющим оружием. Вполне вероятно, что специфический тип заостренного лезвия из камня или меди, столь обычный в энеолитический период, одинаково хорошо мог использоваться как кинжал или острие копья, в зависимости от длины ручки, к которой оно было прикреплено.

Вывод о том, что индоевропейцы изготовляли глиняную посуду, можно было бы сделать уже на основании всех вышеупомянутых фактов, даже без ссылок, приведенных Шредером, хотя, конечно, определить ее формы только на основании лингвистических данных не представляется возможным. Индоевропейцы также активно использовали для своих нужд и дерево. Интересно, что единственное индоевропейское обозначение ремесла, которое до нас дошло, -это плотник. Одним из его изделий, сохранившим детальную терминологию, было колесное транспортное средство. Насколько нам позволяют судить данные лингвистики, это могло быть чем-то средним между жилой кибиткой кочевника и боевой колесницей, связанной с появлением самых ранних индоевропейцев в Месопотамии, а также весьма характерной для индийцев ведических времен и ахейцев Гомера. Вероятно, плотника могли также приглашать для постройки лодки, обозначение которой сохранилось во многих языках. Однако опять следует сделать оговорку, что, хотя слово для обозначения весла сохранилось, значение naus может колебаться от лодки-долбленки, использовавшейся для плавания по реке, до большого судна, предназначавшегося для морских путешествий.

Ткачество может быть обозначено группой терминов, производных от корней vi, vebh, которые связаны с такими понятиями, как «шерсть» и, возможно, «веретено».

Реконструкция типа дома, в котором жили индоевропейцы, представляет большой интерес. Сохранились специальные термины для двери, портика и столба, как, впрочем, и в целом для всего жилища. Эти жилища, конечно, представляли собой нечто более существенное, чем временное жилище кочевника, возможно, дом с перекрытиями, подобный тому, что изображен на фото 8, А. Это своего рода прототип ахейского мегарона. Отмечая наличие в индоевропейских языках таких слов, как sala, cella, holl, Шредер предполагает наличие у их носителей жилищ типа землянок, которые были хорошо известны по всей доисторической Европе. На наличие у индоевропейцев стен в виде плетня, обмазанных глиной, по мнению Фейста. указывает наличие группы слов, производных от корня digh - «мазать», но они могли скорее иметь отношение к сооружению земляных защитных сооружений. Имеются также термины, обозначающие если не деревню или город, то, по крайней мере, некоторый тип крепостей или убежищ, защищенных валами.

Теперь мы должны приступить к поиску народа, который больше не занимался простым собирательством и не вел кочевой образ жизни, но который уже добился больших достижений в области искусств, имел определенную форму политической организации и развитые религиозные верования. Нам было бы значительно легче его искать, если бы удалось доказать, что своему прогрессу он хотя бы отчасти обязан одной из великих цивилизаций, которые возникли на Древнем Востоке в весьма отдаленные времена и достижения которых, согласно широко распространенному мнению, заимствовали культуры других народов. Как нам кажется, это вполне возможно. Названия металлов дают нам один из ключей. Слово ayos может происходить от Alasya - древнее название Кипра, земля которого богата медью. В данном случае это говорит о том, что влияние великих доисторических цивилизаций Эгеиды, которые оставили глубокий след в культуре всей Европы, испытывали на себе и все еще неразделенные индоевропейцы. Но их связи с цивилизациями Месопотамии были гораздо более тесными; об этом говорит не только наличие у индоевропейцев другого слова для обозначения меди - roud-hos, которое происходит от шумерского слова urud(u), но также и то, что индоевропейские слова для обозначения быка, вола, звезды и топора, по всей видимости, имеют шумеро-аккадское происхождение. Конечно, в подобных случаях приходится считаться с вероятностью того, что они были заимствованы уже после обособления народов. В свете недавнего открытия в Индии культуры явно месопотам-ского облика вполне может быть, что индийцы и эллины независимо друг от друга заимствовали такое слово, как pilakku, при достижении, соответственно, долины Инда и бассейна Эгейского моря. Однако, по моему мнению, эти соответствия являются слишком многочисленными и слишком укоренившимися, чтобы их можно было объяснить подобным образом. Я полагаю, что индоевропейцы получили навыки скотоводства и металлургии, а также, возможно, некоторые элементы своей религии, непосредственно или косвенно от представителей той великой цивилизации, которая процветала в Месопотамии в 4-м тысячелетии до н. э. Если наше предположение верно, то это очень важный ориентир не только для идентификации археологической культуры индоевропейцев, но также и для определения границ их прародины; месопотамское влияние, хотя оно и доминировало по всей Азии, не может быть отчетливо прослежено в континентальной Европе на территориях западнее Южной России. Более того, только в этом районе и в Анатолии влияние цивилизаций Месопотамии накладывалось на влияние цивилизации Эгеиды.

Набросав в общих чертах картину жизни первых индоевропейцев, попробуем теперь сузить наши поиски в пространстве, как мы это уже сделали во времени, то есть мы должны определить ту область, где некогда жили индоевропейцы. В данном случае ориентирами для нас послужат фауна, флора, климат и географические особенности их колыбели, которые удастся установить методами сравнительного языкознания.

Известная нам фауна прародины индоевропейцев, помимо домашних животных, перечисленных выше, включала в себя также волка, медведя, выдру, хорька, мышь, зайца, бобра, перепела, некую хищную птицу, змею. Названия всех этих животных встречаются как в индоиранских, так и в европейских языках. Однако это мало что дает. Упоминание о лошади, казалось бы, должно ограничить возможный район поисков территориями, лежащими к северу от цепочки евразийских гор; к югу от них лошадь появляется очень поздно, здесь наиболее типичным грузовым животным был осел, для которого у индоевропейцев не было даже обозначения. Опять-таки, поскольку индоевропейская лошадь была «быстрой» (ср. asva, Iraoq equus и Uv hKvq, acer - «быстро»), кажется более вероятным, что это могла быть степная лошадь Пржевальского либо лошадь, водившаяся в пустыне и останки которой были обнаружены в Анау (Equus caballus Pumpellyi), чем тучная германская лесная лошадь (Equus cab. Nehringi Duerst). В последнем случае нам пришлось бы переместить поиски колыбели индоевропейцев в восточном направлении. С другой стороны, если индоевропейцы действительно прибыли из Средней Азии, им должен был быть известен верблюд, так как в ходе американских раскопок в Туркестане останки этого животного были обнаружены в очень ранних слоях. Отсутствие в индоевропейских языках слова для обозначения, льва (название этого животного было заимствовано греками у семитских народов и уже от них попало в другие европейские языки) позволяет исключить из района поисков Малую Азию, Месопотамию и Африку. Некоторые животные живут только в лесу, другие - в воде, но ареал обитания большинства из них настолько широк, что он оказывается бесполезным для наших поисков.

Если названия для черепахи, лосося и угря, которые встречаются только в европейских языках, принять в качестве свидетельства того, что они обитали на индоевропейской прародине, то на основании этого можно было бы сделать важные выводы. Шредер использовал упоминания о черепахе (М = старославянскому zely) для доказательства того, что колыбель индоевропейцев должна лежать к востоку от долготы 46°. Но профессор Коссинна указал, что скорлупу от черепашьих яиц находили в Свеаборге (Дания) при раскопках поселения неолитического времени. С другой стороны, вероятно, угорь, а уж тем более лосось не водятся в реках, впадающих в Черное море.

Что касается флоры, то данные о ней все еще весьма скудны. Индоевропейцы имели специальные термины для обозначения названий деревьев, за исключением, возможно, сосны, при этом ни одна порода дерева не определяется словом, общим в европейской и азиатской группах. Для последней, однако, общими являются названия для бука, сосны, ольхи, ясеня, орешника, вяза и клена. Из них только бук сыграл видную роль в истории поисков индоевропейской колыбели; он не растет в наши дни к востоку от воображаемой линии, протянувшейся от Кенигсберга до Крыма и простирающейся до Кавказа. На основании этого делался вывод, что индоевропейцы, вероятно, жили к западу от этой линии. Но, исходя из словарного запаса только европейских языков, остается непонятным, когда эта граница была установлена; в постледниковый период леса в Европе, кажется, несколькими волнами продвинулись в западном направлении. То же относится и к серебристой березе, которую профессор Бендер пытался использовать для доказательства своей теории, что колыбель индоевропейских народов находилась между Вислой и Неманом.

Климат колыбели был достаточно суровым, снег, точно так же как и дождь, был вполне привычным явлением, в то время как лето было жарким. Одним словом, климат был континентальным. Такие климатические условия характерны почти для всего евразийского континента к северу от Кавказских гор и к востоку от Альп.

Наконец, географические особенности колыбели удается определить не очень четко. Она изобиловала реками и ручьями, именно они, как кажется, представляли главное препятствие для передвижения. Большая вариация значений слова pont - от «путь» до «брод» или «мост» - подразумевает, что индоевропейцы часто пользовались для передвижения реками. Однако нет никакого термина для обозначения моря, общего для Европы и Азии. Только в последней из этих областей во многих языках имеется термин для обозначения моря или озера. Хотя у индоевропейцев имелся термин для обозначения лодки, у них нет глаголов, имеющих отношение к навигации. Корень per - «пересекать» часто используется в этой связи, и Шредер доказал, что лодка у индоевропейцев использовалась только для того, чтобы пересекать водные потоки. Тот же самый автор отрицает, что индоевропейцы жили в горной местности, и доказывает, что термин giri (санскр. Giri = старославянскому gore) обозначает «лес».

Наконец, следует обратить внимание на тот факт, что индоевропейские народы очень рано вступают в контакты с финскими народами. Это твердо установленный факт. Некоторые филологи, включая Исаака Тейлора и Коссинну, полагают, что индоевропейские и угро-финские языковые семьи произошли от общего древа. В любом случае можно быть уверенным, что финно-угры заимствовали много слов из индоевропейских языков. Их контакты, возможно (но не обязательно), начались еще в эпоху индоевропейской общности, а затем последние заимствовали отдельные индоиранские, славянские и германские слова. Индоевропейские заимствования из финских языков, среди которых в качестве примера приводится слово medhu, нельзя считать доказанными. Поскольку колыбель финских народов локализовать еще труднее, чем индоевропейских, установленный факт ранних контактов между этими двумя народами имеет небольшое практическое значение в настоящее время.

Природная среда, в которой обитала индоевропейская общность, представляла собой континентальную область, изрезанную реками, достаточно лесистую для того, чтобы предоставлять убежище медведям и бобрам, но достаточно открытую, чтобы там жили зайцы и быстрые лошади и чтобы там беспрепятственно мог двигаться колесный транспорт. Такая местность могла бы располагаться почти в любой точке Евразии, кроме средиземноморского бассейна, низменностей Среднего Востока или Западной Европы. Ни один из тех регионов, на который указывали лингвисты, пока не удается исключить из списка претендентов. Они включают Среднюю Азию, Бактрию, Армению, Анатолию, Южную Россию, Подунавье, Литву, Германию и Скандинавию. Все предложенные теории имеют свои слабые и сильные стороны.

В Средней Азии человек рано приручил верблюда, но там, как уже говорилось, отсутствует пчелиный мед. Если индоевропейцы произошли из Малой Азии, то мы должны были бы ожидать найти некоторые упоминания о них в клинописных табличках 3-го тысячелетия до н. э., и они должны были иметь в своем словарном запасе обозначение для льва. Значение занятий скотоводством, на основании которого Шредер в основном и строит свою теорию относительно того, что именно степи Южной России были колыбелью индоевропейцев, кажется преувеличенным. В то же самое время он, вероятно, ошибается, экстраполируя природные условия этих мест на доисторические времена. В 3-м тысячелетии до н. э. речные долины здесь должны были бы быть гораздо более лесистыми, чтобы отвечать требованиям колыбели индоевропейцев по данным сравнительного языкознания. К тому же в данном случае отсутствие лосося представляет собой неразрешимую проблему. Эти же самые возражения относятся и к долине Дуная. Польша и Литва, территория которых в доисторические времена была заболочена или покрыта густым лесом, выглядят гораздо менее привлекательными, когда рассматриваются в свете данных археологии, а не по современным учебникам географии. Это же относится и к Скандинавии. Вместе с тем североевропейская лесная лошадь была медленной и тяжелой, а жизнь в этих местах в значительной степени зависела от рыболовства и мореплавания. Кроме того, как указывает де Морган, эти страны являются источниками янтаря, а индоевропейцы не имели специального термина для его обозначения.

Возражения могут вызвать все предложенные идентификации. Поэтому мы продолжим рассмотрение всех регионов в надежде обнаружить в одном из них археологическую культуру, отвечающую обрисованным нами условиям, а также народ, распространение которого в соответствующие области Европы и Азии может быть прослежено археологическими методами.


Назад| Оглавление| Вперёд