Rambler's Top100
 
 


История России
Всемирная история

День Рагнара Лодброка,Скандинавия
   

Сергей Михайлович Соловьев (1820 - 1879)

История России, Всемирная история

ПОИСК



РЕКЛАМА

Предыдущая глава Оглавление Следующая глава

ГЛАВА ШЕСТАЯ

СТЕФАН БАТОРИЙ

Состояние Польши и Литвы при последнем Ягеллоне.- Смерть Сигизмунда-Августа и вопрос об избрании нового короля.- Переговоры с Иоанном по этому случаю.- Избрание Генриха Анжуйского.- Его бегство из Польши.- Новые выборы.- Избрание Стефана Батория.- Сношения Иоанна с Швециею и война в Эстонии и Ливонии.- Наступательное движение Батория.- Причины его успехов.- Взятие Полоцка, Сокола и других крепостей Баторием; нападение шведов с другой стороны.- Второй поход Батория.- Переговоры.- Третий поход Батория и осада Пскова.- Иезуит Поссевин.- Запольское перемирие.- Разговор царя с Поссевином о вере.- Перемирие с Швециею.- Сношение с Англиею о союзе.- Сношения с императором и Даниею.- Волнения черемисские.

В то время как отношения Иоанна к крымскому хану поправились благодаря стойкости воевод московских на берегах Лопасни, на западе, в Литве и Польше, происходили события, которые должны были иметь великое влияние и на судьбы Московского государства, и на судьбы всей Восточной Европы: в июле 1572 года умер Сигизмунд-Август, последний из Ягеллонов. Следя изначала за отношениями Польши и Литвы к Руси, мы видели происхождение и развитие польской аристократии, видели возникновение шляхетской демократии, видели и следствия этих явлений для внутреннего состояния и для внешних отношений Польши и Литвы при Казимире Ягеллоновиче и детях его. Царствование Сигизмунда I ознаменовалось борьбою между вельможами и шляхтою, и эту борьбу раздувала королева Бона, единоземка Екатерины Медичи и следовавшая в своем поведении одинаким с нею правилам. Вельможи, чтоб выделиться из шляхты, стремившейся к уравнению себя с ними, стали употреблять разные средства; в Польше не был известен княжеский титул, ибо потомство Пяста прекратилось все; князья были только в Литве вследствие сильного разветвления рода Рюрикова и Гедиминова; в 1518 году могущественная вельможеская, но не княжеская литовская фамилия Радзивиллов получила княжеский титул от немецкого императора; по примеру Радзивиллов многие вельможи начали приобретать титул графов Немецкой империи; другие установили майорат в своих фамилиях. Неудовольствие шляхты высказалось, когда Сигизмунд по делам валахским объявил всеобщее ополчение служилого сословия (посполитое рушение); шляхта в числе 150000 собралась под стенами Львова и после сильных волнений составила грамоту (рокош), в которой прописала все свои обиды и просьбы. Старый король не мог ее успокоить и принужден был распустить. Это событие получило насмешливое прозвание петушиной войны. Если вельможи хотели выделиться из шляхты, то шляхта с своей стороны объявила, что имеет право жизни и смерти над подвластным ей сельским народонаселением; старосты и палатины позволяли себе всякого рода насилия относительно городских жителей; представители последних были выгоняемы с сейма шляхтою, которая, с другой стороны, восставала против духовенства.

В таком положении находились дела, когда вступил на престол Сигизмунд-Август. Мать, королева Бона, воспитала его согласно с своими правилами и целями: она ослабила его душевные силы, держа его постоянно среди женщин, не допуская ни до каких серьезных занятий. Такое воспитание отразилось на поведении короля во время его правления, и он был прозван король-завтра по привычке откладывать и медлить; мы видели, как эта привычка была выгодна для Иоанна IV. Сигизмунд-Август три раза был женат: первая и третья жена, обе из австрийского дома, не могли привязать его к себе; вторая, любимая жена, Варвара, вдова Гастольд, урожденная Радзивилл, которую он так мужественно отстоял против сената и сейма, требовавших развода, скоро умерла после своей победы и коронации; последнее время жизни Сигизмунд-Август провел окруженный наложницами, которые его грабили, колдуньями, которых он призывал для восстановления сил, потерянных от невоздержности; когда у него спрашивали, отчего он не займется нужными делами, то он отвечал: "Для этих соколов (так он называл женщин) ни за что взяться не могу". Когда король умер, то в казне его не нашлось денег, чтоб заплатить за похороны, не нашлось ни одной золотой цепи, ни одного кольца, которые должно было надеть на покойника. Но не от характера Сигизмунда-Августа только зависело внутреннее расстройство его владений, медленность в отправлениях государственной жизни: жажда покоя, изнеженность, роскошь овладели высшим сословием; и эта жажда покоя, отвращение от войны оправдывались политическим расчетом - не давать посредством войны усиливаться королевскому значению, причем забыто было положение Польши, государства континентального, окруженного со всех сторон могущественными соседями. Кардинал Коммендоне, посол папский, желая побудить поляков к войне с турками, так говорил в Сенате: "Не похожи вы стали на предков ваших: они не на пирах за чашами распространили государство, а сидя на конях, трудными подвигами воинскими; они спорили не о том, кто больше осушит покалов, но о том, кто кого превзойдет в искусстве военном". Тот же упадок нравственных сил в польских вельможах, ту же страсть к материальным наслаждениям заметил и московский выходец, князь Курбский. "Здешний король,- пишет он,- думает не о том, как бы воевать с неверными, а только о плясках да о маскерадах; также и вельможи знают только пить да есть сладко; пьяные они очень храбры: берут и Москву и Константинополь, и если бы даже на небо забился турок, то и оттуда готовы его снять. А когда лягут на постели между толстыми перинами, то едва к полудню проспятся, встанут чуть живы, с головною болью. Вельможи и княжата так робки и истомлены своими женами, что, послышав варварское нахождение, забьются в претвердые города и, вооружившись, надев доспехи, сядут за стол, за кубки и болтают с своими пьяными бабами, из ворот же городских ни на шаг. А если выступят в поход, то идут издалека за врагом и, походивши дня два или три, возвращаются домой и, что бедные жители успели спасти от татар в лесах, какое-нибудь имение или скот, все поедят и последнее разграбят". Но грабежом не ограничивались; Курбский не говорит нам того, что говорят современные польские писатели: когда, по их свидетельству, шляхтич убьет хлопа, то говорит, что убил собаку, ибо шляхта считает кметов и всех сельчан за собак.

Последнему из Ягеллонов удалось довершить дело, бывшее историческою задачею его династии: склонить Литву к вечному соединению с Польшею. При Сигизмунде I стремление Литвы к особности продолжало резко высказываться; в 1526 году послы от вельмож литовских так говорили королю: "Посол папский, отправлявшийся в Москву, говорил здесь, что едет для склонения государя московского к принятию католической веры, и в случае если великий князь согласится на это, то папа даст ему королевский титул; но если отец святой хочет дать королевское достоинство неприятелю вашему, то лучше бы он дал его сыну вашей милости, пану нашему, великому князю литовскому, за важные услуги ваши и предков ваших, оказанные вере. Император и папа послали было королевскую корону дяде вашему, Витовту, но он умер, не дождавшись короны, которую задержали поляки и до сих пор отдать не хотят, не желая, чтоб отчинное панство вашей милости получило такую честь. Удивительно нам, что братья наши, поляки, не хотят нам, братьям своим, дать того, чего теперь не запрещают взять Москве. Они хотят, чтобы панство вашей милости, Великое княжество Литовское, было всегда в унижении, чтоб было присоединено к Короне Польской, о чем они уже давно хлопочут. Покорно просим вашу милость не допускать до того, чтобы прирожденные слуги ваши стали подданными Короны Польской. Об этом ваша милость должны стараться для потомков своих: выгоднее будет потомкам вашим, если отчинное панство ваше будет отдельно от Короны Польской; так и теперь паны литовские охотно сына вашего выбрали на государство и присягнули ему, чего паны поляки и до сих пор сделать не хотят; а если бы Великое княжество Литовское было присоединено к Короне Польской, то сын ваш еще не был бы великим князем. Покорно просим приказать сенаторам польским прислать сюда королевскую корону, назначенную для Витовта, чтобы сын ваш мог быть коронован королем еще при жизни вашей, потому что когда Великое княжество Литовское будет королевством, то уже не может быть присоединено к Короне Польской, ибо корона в корону внесена быть не может. Если же поляки не согласятся прислать сюда короны, то ваша милость постаралась бы выпросить другую у папы и цесаря, и, чего будет это стоить, мы охотно поднимем и ничего не пожалеем".

Бездетность Сигизмунда-Августа заставляла ускорить решение вопроса о вечном соединении Литвы с Польшею, ибо до сих пор связью между ними служила только Ягеллонова династия. Для приведения к концу дела надобно было преодолеть большие затруднения: в Литве господствовала аристократия, боявшаяся тесного соединения с государством, где брала перевес шляхетская демократия; сюда присоединялось давнее соперничество двух народов: для заключения договора о вечном соединении литовцы не хотели ехать в Польшу, а поляки - в Литву. Наконец умер Николай Черный Радзивилл, самый могущественный из вельмож литовских и самый сильный противник соединения, и в 1569 году созван был сейм в Люблине. Литовцы сначала и тут сильно упорствовали, но потом должны были согласиться на соединение (унию), когда увидели, что не поддерживаются русскими; а русским было все равно, быть ли в соединении с Литвою или с Польшею, ибо литовские вельможи вели себя в отношении к русскому народонаселению вовсе не так, чтоб могли заслужить его привязанность. Соединение последовало явно в ущерб Литве, которая должна была уступить Польше Подляхию, Волынь и княжество Киевское; Ливония объявлена общею принадлежностию обоих государств; положено, что король избирается на общем сейме; в Сенате заседают члены из обоих народов; на сеймах также происходят совещания сообща.

Но в то время как, по-видимому, дело соединения Литвы с Польшею было окончено, когда коренные русские области были непосредственно соединены с королевством Польским, в областях Польши и Литвы все более и более усиливалось движение, которое должно было повести к отторжению русских областей от Польши: распространялся протестантизм; это распространение вызвало католическое противодействие; на помощь католицизму явились иезуиты, раздули фанатизм в католиках; борьбою с протестантизмом не ограничились, начата была борьба с православием, которая окончилась отторжением Малороссии, присоединением ее к России Великой, или Московскому государству. Так отозвалось в Восточной Европе общее европейское движение, которым начинается новая история,- движение религиозное.

Протестантизм начал распространяться в Польше и Литве еще при Сигизмунде I. Соседние страны, которые имели наиболее торговых и политических сношений с Польшею и Литвою, Пруссия и Ливония, приняли торжественно протестантизм, отсюда он скоро распространился в среднем городском сословии Польши и Литвы; но и высшее их сословие не могло долго оставаться нетронутым: богатые вельможи польские, литовские и русские путешествовали по всей Европе, женились на иностранках протестантского исповедания, посылали сыновей своих в немецкие школы, где они напитывались новым учением, привозили с собою книги, его содержащие. Сигизмунд I враждебно встретил протестантизм: он подтвердил право епископов наблюдать за поступками отпадших от католицизма, увещевать еретиков и наказывать их; издал постановление, по которому всякий заразившийся ересью терял дворянство; запретил вызывать учителей из Германии и молодым людям посещать университеты и школы немецкие. Иначе пошли дела при Сигизмунде-Августе, который был совершенно равнодушен к вере или по крайней мере к различным ее исповеданиям, склонялся то к тому, то к другому из них, смотря по политическим и разным другим отношениям. Мы видели, что любимою женою его была вторая, Варвара, вдова Гастольд, урожденная Радзивилл. Представителем могущественной фамилия Радзивиллов в Литве был двоюродный брат королевы Варвары, Николай Черный Радзивилл, князь олицкий и несвижский, воевода виленский, великий маршал и канцлер литовский, и этот-то первый вельможа, имевший по родству с королевою и личным достоинствам могущественное влияние на Сигизмунда-Августа, был ревностный протестант, употреблявший все свои могущественные средства для распространения нового учения в Литве. Он ввел его в свои обширные вотчины и поместья, вызвал из Польши самых знаменитых протестантских проповедников, принимал под свое покровительство всех отступивших от католицизма; простой народ привлекал угощениями и подарками, шляхту - королевскими милостями, и таким образом почти все высшее сословие приняло протестантизм; не с меньшим успехом распространился он и в городах; только большинство сельского народонаселения оставалось при прежнем исповедании, особенно в русских православных областях. Радзивиллу нужно было сделать решительный шаг, показать торжественно, что и король на стороне протестантизма; для этого он уговорил Сигизмунда-Августа в Вильне поехать на богослужение в протестантскую церковь, построенную против католической церкви св. Иоанна. Но к чему один с сильною волею человек мог склонить Сигизмунда-Августа, от того другой решительный человек мог отвратить его; узнавши, что король поедет в протестантскую церковь, доминиканец Киприан, епископ литопенский, суффраган виленский, вышел к нему навстречу, схватил за узду лошадь и сказал: "Предки вашего величества ездили на молитву не этою дорогою, а тою". Сигизмунд-Август растерялся и принужден был последовать за Киприаном в католическую церковь.

Первым тяжелым ударом, который потерпел протестантизм в Литве, была смерть Николая Черного Радзивилла, последовавшая в 1565 году; во главе рода Радзивиллов и во главе протестантизма стал двоюродный брат покойного, Николай Рыжий Радзивилл, но этот уже не имел такого значения. Вторым бедствием для протестантизма было внутреннее разъединение вследствие усиления ариан или социниан. Между тем папа Пий V, слыша об усилении протестантизма в Польше и Литве, отправил ко двору Сигизмунда-Августа посла своего Коммендоне. Последний нашел дела католицизма в Польше и Литве в жалком состоянии: во время борьбы с таким опасным врагом, как протестантизм, между епископами католическими господствовала вражда, зависть; двое главных епископов, Яков Уханский, архиепископ гнезненский, и Филипп Падневскнй, епископ краковский, находились в открытой вражде друг с другом, притом Уханский оказывал явную склонность к протестантизму в надежде, что при торжестве последнего, при разрыве с Римом, но при сохранении иерархии он, как архиепископ, будет независимым главою польского духовенства. Коммендоне, выведавши состояние дел, характеры и отношения короля и главных действующих лиц, начал в тихих беседах внушать Сигизмунду-Августу, как он жалеет об его судьбе и судьбе целого государства, потому что когда разноверцы возьмут верх, то в буйстве своем не пощадят ничего, ниспровергнут все учреждения, божеские и человеческие, все права и обычаи, потрясут, наконец, и самый трон; приводил ему пример современной Франции и Германии, обуреваемых религиозными войнами вследствие того, что государи в самом начале не подавили еретических учений. Король, который всего более боялся междоусобных войн, принял к сердцу внушения Коммендоне и охладел к протестантизму; этому охлаждению способствовало и поведение протестантов, которые, желая приобрести расположение шляхты, противились королевским требованиям насчет больших поборов, необходимых для успешного ведения войны с Москвою. С другой стороны, на помощь католицизму явилась дружина, с которою верна была победа над разделенным и потому ослабевшим протестантизмом,- эта дружина была иезуиты. Валериан Проташевич, епископ виленский, думая о средствах, как помочь своему делу в борьбе с ересью, обратился за советом к кардиналу Гозиушу, епископу варминскому в Пруссии, знаменитому председателю Тридентинского собора, считавшемуся одним из главных столпов католицизма неводной Польше, но и во всей Европе. Гозиуш, советуя всем польским епископам вводить в свои епархии иезуитов, присоветовал то же самое и Проташевичу. Тот исполнил совет, и в Вильне был основан иезуитский коллегиум под управлением Станислава Варшевицкого. Сначала иезуитские школы мало наполнялись: православные и протестанты не пускали в них детей своих; виленский капитул запрещал и католикам отдавать детей к иезуитам, боясь, чтоб его кафедральное училище не упало; но Варшевицкий не унывал, искал всюду средства доставить своему коллегиуму уважение и силу, действовал неутомимо, учил в школах, говорил проповеди, проникал в дома значительных иноверцев для обращения их к католицизму, и старания его начали приносить пользу.

В таком состоянии находилась Польша и Литва, когда умер Сигизмунд-Август и надобно было думать об избрании ему преемника; легко понять, какое важное влияние при этом избрании должно было иметь религиозное движение. Протестанты, сильные в Сенате и между шляхтою, хотели выбрать короля-протестанта или по крайней мере такого, который дал бы им полную свободу в отправлении их богослужения. Коммендоне видел эту опасность для католицизма и тем более был встревожен, что между католиками замечал совершенное равнодушие; многие из них смотрели на протестантов не как на еретиков, противников истинного учения церкви, но как на людей, желающих только ограничить чрезмерное могущество духовенства. Для достижения своей цели, т. е. для того, чтоб новый король был католик и выбран католиками, Коммендоне нашел единственное средство в личных и родовых отношениях между вельможами, причем он старался утушать вражду между католиками и поджигать ее между протестантами. В челе польского вельможества стояли тогда Петр Зборовский, воевода сандомирский, и Ян Фирлей, маршалок великий коронный и воевода краковский,- оба протестанты. Краковское воеводство, полученное недавно Фирлеем, было причиною злой вражды между этими обоими вельможами, ибо и Зборовский также его добивался, но король Сигизмунд-Август по просьбам любовницы предпочел Фирлея. Этою враждою между Зборовским и Фирлеем воспользовался Коммендоне: он стал внушать Зборовскому, что в доме Фирлея сходятся паны и идет там дело о том, чтоб Фирлея выбрать в короли. Зборовский поверил, ненависть превозмогла над привязанностью к вере, и он дал слово, что хотя он и сам протестант, однако не позволит, чтоб престол достался протестанту. Между вельможами-католиками первое место занимал Алберт Лаский, знаменитый своим воинственным духом и потому любимый молодежью; его-то особенно постарался Коммендоне привлечь на свою сторону и составил из него, из Андрея Зборовского и Николая Паца, епископа киевского, триумвират, в котором католическая сторона нашла для себя сильную опору и руководство.

Уладивши таким образом дело в Польше, Коммендоне обратился к Литве; здесь самые сильные фамилии были - Радзивиллов и Ходкевичей, из соперничества находившиеся во вражде друг с другом. Мы видели, что могущество Радзивиллов и вместе дело протестантизма в Литве поникли вследствие смерти Николая Черного Радзивилла, ибо брат его, Николай Рыжий Радзивилл, не наследовал его значения; у Черного осталось несколько сыновей; старшего из них, Николая Кристофа, который известен под прозвищем Сиротка, отец отправил в Германию, для того чтоб молодой человек окреп там в протестантском учении; но когда по смерти отца Николай Кристоф отправился в Италию, в Рим, то прежнее германское влияние не могло устоять перед италианским, и Радзивилл возвратился в Литву католиком; младшие братья последовали примеру старшего; но Николай Рыжий и его потомство остались верны протестантизму; таким образом, род Радзивиллов разделился на две линии - католическую и протестантскую. Ян Ходкевич, бывший прежде протестантом, также вследствие иезуитского противодействия и стараний Коммендоне обратился в католицизм. Коммендоне теперь нужно было только помирить Сиротку Радзивилла с Ходкевичем, что было сделать легко, ибо личной вражды между ними, как у Фирлея со Зборовским, не было. Приготовивши сильные средства для избрания короля-католика в Польше и Литве, Коммендоне начал внушать, что всего лучше выбрать одного из сыновей императора Максимилиана в Литве, и Радзивилл и Ходкевич были согласны на это: Радзивилл - по давней связи своего рода с австрийским домом, Ходкевич - из боязни, чтоб выбор не пал на царя московского, к которому он питал сильное нерас положение, предводительствуя постоянно литовскими войсками, действовавшими против Москвы. Но Радзивилл и Ходкевич одни не могли помешать избранию царя или царевича московского: еще в 1564 году Коммендоне доносил в Рим, что все жители Киева благоприятствуют московскому государю по причине веры; по смерти Сигизмунда-Августа он доносил также о движении православного народонаселения в Литве в пользу царя московского; до нас дошла любопытная статья, составленная аббатом Джиованнини, в которой исчисляются все побуждения к избранию московского царя и все препятствия к этому: препятствует избранию царя, во-первых, то, что он постоянно враждовал с Короною Польскою и оскорблял ее тем, что завоевал два княжества в Литве; вторым препятствием служит греческая вера, им исповедуемая; третьим - суровость нрава, жестокое обращение с боярами; будут препятствовать ему также император германский и султан турецкий; каждый из них боится иметь его в соседстве, особенно турок, который не захочет иметь в соседстве государя могущественного и воинственного и, что всего опаснее, государя греческой веры, способного, следовательно, возбуждать греческое народонаселение к восстанию против турок; наконец, препятствует выбору царя у поляков мысль, что средоточие и величество целого государства перенесутся в Москву. Напротив, к выбору царя побуждают: его могущество, возможность доставить безопасность и спокойствие Литве; сходство языка и обычаев; одни враги - татары и Германская империя; пример Ягайла, великого князя литовского, который, будучи избран в короли, из врага Польши и язычника стал другом и христианином. Пример того же Ягайла заставляет надеяться, что царь более будет жить в Польше, чем в Москве, ибо северные жители всегда стремятся к южным странам; притом же стремление расширить или охранить свои пределы на юго-западе, в стороне Турции или Германской империи, заставит царя жить более в Польше; можно обязать его клятвою не нарушать законов и прав польской шляхты, как было сделано с Ягайлом. Что же касается до греческой веры, то протестанты не обращают на это никакого внимания; притом же государь московский хотел некогда соединиться с латинскою церковию. Наконец, у него много денег, посредством которых он может приобрести себе много доброжелателей.

Так думали сначала в Польше, но потом согласнее были на выбор царевича Феодора, чем самого царя; этим выбором удовлетворялось православное народонаселение; он не был противен протестантам; Литва приобретала безопасность со стороны Москвы, а между тем избавлялась от непосредственных отношений к Иоанну, которого характер был известен в Польше, еще известнее - в Литве. Давши знать царю чрез гонца Воропая о смерти Сигизмунда-Августа, польская и литовская рады тут же объявили ему о желании своем видеть царевича Феодора королем польским и великим князем литовским. Иоанн, по обычаю, сам отвечал Воропаю длинною речью: "Пришел ты ко мне от панов своих польских и литовских и принес мне от них грамоту с извещением, что брат мой, Сигизмунд-Август, умер, о чем я и прежде слышал, да не верил, потому что нас, государей христианских, часто морят, а мы все, до воли божией, живем. Но теперь уже я верю и жалею о смерти брата моего; особенно же жалею о том, что отошел он к господу богу, не оставивши по себе ни брата, ни сына, который бы позаботился об его душе и о теле по королевскому достоинству. Ваши паны польские и литовские теперь без главы, потому что хотя в Короне Польской и Великом княжестве Литовском и много голов, однако одной доброй головы нет, которая бы всеми управляла, к которой бы все вы могли прибегать, как потоки или воды к морю стекают. Не малое время были мы с братом своим, Сигизмундом-Августом, в ссоре, но потом дело начало было клониться и к доброй приязни между нами. Прежде чем приязнь эта окончательно утвердилась, господь бог взял его к себе; за нашим несогласием бусурманская рука высится, а христианская низится, и кровь разливается. Если ваши паны, будучи теперь без государя, захотят меня взять в государи, то увидят, какого получат во мне защитника и доброго государя, сила ногайская тогда выситься не будет; да не только поганство, Рим и ни одно королевство против нас не устоит, когда земли ваши будут одно с нашими. В вашей земле многие говорят, что я зол: правда, я зол и гневлив, не хвалюся, однако пусть спросят меня, на кого я зол? Я отвечу, что, кто против меня зол, на того и я зол, а кто добр, тому не пожалею отдать и эту цепь с себя, и это платье". Тут Малюта Скуратов прервал его. "Царь и государь преславный! - сказал он.- Казна твоя не убога, в ней найдешь, кого чем подарить". Иоанн продолжал: "Паны польские и литовские знают о богатстве деда и отца моего, но я вдвое богаче их казною и землями. Неудивительно, что ваши паны людей своих любят, потому что и те панов своих любят; а мои люди подвели меня к крымским татарам, которых было 40000, а со мною только 6000: ровно ли это? Притом же я ничего не знал: хотя передо мною и шли шестеро воевод с большими силами, но они не дали мне знать о татарах; хотя бы моим воеводам и трудно было одолеть такого многочисленного неприятеля, однако пусть бы, потерявши несколько тысяч своих людей, принесли ко мне хотя бич или плеть татарскую; я и то с благодарностию бы принял. Я не силы татарской боялся, но видел измену своих людей и потому своротил немного на сторону от татар. В это время татары вторглись в Москву, которую можно было бы оборонить и с тысячью человек; но когда большие люди оборонять не хотели, то меньшим как было это сделать? Москву уже сожгли, а я ничего об этом не знал. Так разумей, какова была измена моих людей против меня! Если кто и был после этого казнен, то казнен за свою вину. Спрашиваю тебя: у вас изменника казнят или милуют? Думаю, что казнят. Вот у вас в Вильне Викторин, который ко мне писал, но я ему не отвечал. Взвели на меня, будто я этого Викторина подучал извести брата моего; но бог - свидетель, что я об этом не думал и Викторину не приказывал, а если он ко мне и писал об этом, то письмо его до меня не дошло; Викторина схватили и казнили; видишь, что и в ваших землях изменников не милуют. Так скажи панам польским и литовским, чтоб, посоветовавшись между собою обо всем и уговорившись, отправляли скорее ко мне послов. А если богу будет угодно, чтоб я был их государем, то наперед обещаю богу и им, что сохраню все их права и вольности и, смотря по надобности, дам большие. Я о своей доброте или злости говорить не хочу; если бы паны польские и литовские ко мне или к детям моим своих сыновей на службу присылали, то узнали бы, как я зол и как я добр. Пусть не дивятся тому, что изменники мои говорят обо мне: у них уже такой обычай говорить о государях своих дурно; как бы я их не учестил и не обдарил, они все не перестанут говорить обо мне дурно. Есть люди, которые приехали из моей земли в вашу, надобно бояться, чтоб не ушли они в другую землю, в Орду или в Турцию, если почуют, что паны польские и литовские хотят взять меня в государи. Пусть паны ваши постараются задержать их, а я, клянусь богом, не буду им мстить. Курбский к вам приехал; он отнял у него (указывая на старшего сына) мать, а у меня жену; а я, свидетельствуюсь богом, не думал его казнить, хотел только посбавить у него чинов, уряды отобрать и потом помиловать; а он, испугавшись, отъехал в Литву. Пусть паны ваши отнимут у него уряды и смотрят, чтоб он куда-нибудь не ушел. Что касается до Ливонии, то, когда буду вашим государем, Ливония, Москва, Новгород и Псков одно будут. А если меня в государи взять не захотят, то пусть приезжают ко мне великие послы для доброго постановления. Я за Полоцк не стою и со всеми его пригородами уступлю и свое Московское, пусть только уступят мне Ливонию по Двину, и заключим мы вечный мир с Литвою; я и на детей своих наложу клятву, чтоб не вели войны с Литвою, пока род наш не прекратится. А если папы хотят взять себе в государи кого-нибудь из сыновей моих, то их у меня только два, как два глаза у головы; отдать которого-нибудь из них все равно, что из человека сердце вырвать. Есть в вашей земле польские и литовские люди веры Мартына Лютера, которые образа истребляют; им не хочется иметь меня государем. Но я об них ничего не буду говорить, потому что Священное Писание дано не на брань и не на гнев, а на тихость и покорность. Не забудь сказать панам своим польским и литовским, чтоб отправляли сюда послов своих немедленно, людей добрых, чтоб из доброго постановления не вышло дурного".

Из этих слов Иоанна прежде всего оказывается, что он в это время хотел быть избранным в короли; отсюда старание отклонить от себя упрек в бегстве пред ханом, оправдать жестокость свою относительно бояр. В Польше и Литве при жизни еще Сигизмунда-Августа и тотчас по смерти его многие могли также желать избрания Иоанна в короли, рассуждали при этом о полезных и вредных следствиях такого избрания, взвешивали их; находя важные препятствия в характере Иоанна, в трудности соединить интересы двух самостоятельных государств при управлении одним государем, обращались к одному из сыновей Иоанновых, но при этом упускали из внимания главное: невозможность согласить выгоды обоих государств при самом соединении; рассуждая о выборе Иоанна или сына его, смотрели на Москву и Литву как на государства, не имевшие до сих пор никаких столкновений между собою, или думали, что Иоанн, прельщенный честию видеть себя или одного из сыновей своих на польском престоле, согласится на все уступки в пользу Литвы; естественно было и самому Иоанну в начале смотреть на дело таким же образом: главное препятствие к избранию он находил в своем характере, в поведении относительно бояр, которое должно было прежде всего беспокоить вельмож польских и литовских, привыкших к совершенно иному порядку вещей; он думал, что обещанием сохранить ненарушимо и даже распространять права и вольности панов и шляхты и извинением своей гневливости боярскою изменою он отстранит самые важные препятствия к избранию, и упускал из виду главное: соглашение выгод Москвы и Литвы, или думал, что Польша и Литва, прельщенные выгодами иметь королем такого могущественного государя, как он, согласятся на его требования, тем более что он старался по возможности умерять эти требования. Но скоро обнаружилось, что было главное в деле, что преимущественно препятствовало избранию. То же, что было непреодолимым препятствием к заключению вечного мира между Москвою и Литвою: спорные земли, число которых увеличилось теперь Ливониею. Иоанн хотел сам быть королем: здесь прельщала его мысль о возможности вечного тесного соединения трех держав; но рады польская и литовская преимущественно указывали ему на сына его; избрание же последнего не могло ничем прельстить Иоанна, ибо кто мог поручиться, что по смерти его война между родными братьями не вспыхнула бы гораздо сильнее, чем между государями, совершенно чуждыми друг другу. От приезда Воропая до приезда нового посла литовского, Гарабурды, прошло месяцев шесть: Иоанн имел время подумать о деле, которое и представилось ему уже в ином виде. Избрание сына представлялось ему столь же невыгодным, как и прежде; собственное избрание представило ему новые трудности: он должен был управлять двумя самостоятельными государствами, переезжать из одного в другое; и у себя, в Московском государстве, боялся он измены боярской, окружил себя опричниною, а теперь должен будет ехать в Польшу, отдать себя в руки своевольным панам и шляхте, под конец жизни подчиниться тому, что противоречило стремлениям всей его жизни. Отсюда, естественно, должно было у него родиться желание быть избранным только в великие князья литовские, отдельно от Польши. Здесь уничтожалось главное препятствие относительно сопоставления двух государств, из которых ни одно не хотело уступить первенства другому, ибо Литва, привыкнув занимать второстепенное положение при Польше, легко могла занять такое же при соединении с царством Московским; притом в Литве преимуществовал элемент русский; большую часть Великого княжества составляли земли, которые Иоанн считал своими отчинами; по многочисленности православного народонаселения дать здесь господство православию было легко; вследствие близости и второстепенного положения Литвы управлять ею и ладить с панами было легче.

Но если дело избрания самому Иоанну представлялось уже иначе, то в Польше и Литве желание видеть его королем не могло усиливаться: другие государи, желавшие избрания, отправили в Польшу послов, которые и поддерживали их дело; мы видели, как действовал Коммендоне для того, чтоб был избран король-католик; но Иоанн ждал к себе послов польских и литовских и никак не хотел унижаться до искательства и просьб. Православное народонаселение Литвы желало видеть королем Иоанна, но оно не могло иметь перевеса на сейме, притом же в это время религиозный интерес православного народонаселения не был затронут и потому не стоял на первом плане; другие интересы преобладали.

Иоанн, как мы видели, наказывал Воропаю, чтоб рады польская и литовская немедленно прислали к нему уполномоченных для окончательных переговоров; литовская Рада тотчас же дала знать польской об этом требовании царя с просьбою удовлетворить ему как можно скорее, потому что замедление может грозить большою опасностию для Литвы. Но прошел 1572 год, и польские уполномоченные не являлись; в начале 1573 литовская Рада принуждена была отправить к Иоанну от одной себя посла Михаила Гарабурду. Последний оправдывал медленность панов моровым поветрием, распространившимся в Польше и Литве, которое помешало им съезжаться; объявил, что литовские паны сами хотят и польских панов будут приводить на то. чтоб избран был или сам царь, или сын его Феодор, и потому просил Иоанна дать решительный ответ, сам ли он хочет быть избран в короли или дать сына; в обоих случаях необходимо обязательство в ненарушении прав и вольностей шляхетских; при определении границ между государствами Иоанн должен уступить Литве четыре города - Смоленск, Полоцк, Усвят и Озерище; если же царевич Феодор будет избран в короли, то отец должен дать ему еще несколько городов и волостей. Иоанну нс понравились речи Гарабурды; он отвечал ему: "Ты говорил, что паны радные так долго не присылали к нам по причине морового поветрия - это воля божия; а надобно было бы панам подумать, чтоб дело поскорее уладить, потому что без государя земле быть невыгодно. Паны радные литовские не хотят выбирать себе государя без Короны Польской - на то их воля. Ты говорил о подтверждении прав и вольностей: дело известное, что, в каких землях какие обычаи есть, отменять их не годится. Ты говорил, чтоб мы возвратили Литве Смоленск и Полоцк, Усвят и Озерище. Это пустое: для чего нам уменьшать свое государство? Хорошо государства увеличивать, а не уменьшать. Для чего я вам дам сына своего, князя Феодора, к убытку для своего государства? Хотят, чтоб я дал сыну еще другие города и волости; но и без наших городов и волостей в Короне Польской и Великом княжестве Литовском много есть городов и волостей, доходами с которых мы и сын наш можем содержать свой двор. И то, по-нашему, не годится, что по смерти государя государство не принадлежит потомкам его, что Корона Польская и Великое княжество Литовское не будут в соединении с государством Московским; так нельзя, так мы сына своего, Феодора, не дадим. Знаем, что цесарь и король французский прислали к вам; но нам это не пример, потому что, кроме нас да турецкого султана, ни в одном государстве нет государя, которого бы род царствовал непрерывно через двести лет; потому они и выпрашивают себе почести; а мы от государства господари, начавши от Августа кесаря из начала веков, и всем людям это известно. Корона Польская и Великое княжество Литовское - государства не голые, пробыть на них можно, а наш сын не девка, чтоб за ним еще приданое давать. Если паны радные польские и литовские хотят нашей приязни, то прежде всего пусть пишут титул наш сполна, потому что мы наше царское имя получили от предков своих, а не у чужих взяли. Во-вторых, если бог возьмет сына нашего Феодора с этого света и останутся у него дети, то чтобы Корона Польская и Великое княжество Литовское мимо детей сына нашего другого государя не искали; а не будет у нашего сына детей, то Польша и Литва от нашего рода не отрывались бы; и если кто из нашего рода умрет, тело его привозить для погребения сюда. А наши дети и потомки, кто будет на Короне Польской и в Великом княжестве Литовском, прав и вольностей их ни в чем нарушать не будут; и пусть Польша и Литва соединятся с нашим государством, и в титуле нашем писалось бы наперед королевство Московское, потом Корона Польская и Великое княжество Литовское; стоять и обороняться от всех неприятелей им заодно, а Киев для нашего царского именования уступить нашему государству. Что прежде наша отчина была по реку Березыню, того мы для покою христианского отступаемся, но Полоцк со всеми пригородами и вся земля Ливонская в нашу сторону, к государству Московскому, и без этих условий сына нашего, Феодора, отпустить к вам на государство нельзя; к тому же он несовершеннолетний, против неприятелей стоять не может. Что же касается до вечного мира, то мы хотим его на таких условиях: Полоцк со всеми пригородами и Курляндия - к Литве, а Ливония - к Москве; Двина будет границею, а Полоцку и его пригородам с нашими землями граница будет по старым межам; и быть бы всем трем государствам на всех неприятелей заодно, а в короли выбрать цесарского сына, который должен быть с нами в братстве и подтвердить вечный мир; мы готовы жить с цесарским сыном точно так же, как бы жили с своим сыном Феодором, если б дали его вам в государи. Знаю, что некоторые из поляков и из ваших хотят выбрать меня самого в короли, а не сына моего, и гораздо лучше, если б я сам был вашим государем". Гарабурда отвечал на это, "что паны и шляхты рады выбрать его в государи, но чтобы он объявил, как этому статься? Он должен будет беспрестанно переезжать из одного государства в другое и все по отдаленности не будет в состоянии надлежащим образом оборонять свои государства; большое будет затруднение и относительно суда королевского; наконец, без принятия римской веры он не может быть коронован". Царь велел ему приезжать за ответом на другой день и, когда посол явился, стал опять ему говорить: "Мы на Московском королевстве, в Польше и Литве государем быть хотим и управлять всеми этими государствами можем и, приезжая, по нескольку времени оставаться в каждом. Причины, тобою приведенные, делу не мешают; в титуле нашем стоять прежде королевству Московскому, потом Польше и Литве, а для имени написать к Московскому государству Киев один, без пригородов; Полоцк с пригородами и Курляндию - к Литве, а Ливонию - к нашему государству Московскому; полный титул будет такой: божиею милостию господарь, царь и великий князь Иван Васильевич веся Руси, киевский, владимирский, московский, король польский и великий князь литовский и великий князь русский, Великого Новгорода, царь казанский, царь астраханский, а потом расписать области русские, польские и литовские по старшинству. Вере нашей быть в почете; церкви в наших замках, волостях и дворах, каменные и деревянные, вольно нам ставить; митрополитов и владык почитать нам по нашему обычаю; прав и вольностей панских и шляхетских не нарушать, а увеличивать. Вольно нам будет в старости отойти в монастырь, и тогда паны и вся земля выбирают себе в государи из наших сыновей, который им будет люб; а сам я неугодного им назначать не буду. А если бы Великое княжество Литовское захотело нашего государствования одно, без Короны Польской, то нам еще приятнее. Мы на Великом княжестве Литовском быть хотим: хотим держать государство Московское и Великое княжество Литовское заодно, как были прежде Польша и Литва; титул наш будет, как прежде было сказано; а которые земли литовские забраны к Короне Польской, те будем отыскивать и присоединим их к Литве, кроме одного Киева, который должен отойти к Москве. Еще надобно уговориться о дворовых людях, без которых я не могу ехать в Польшу и Литву: этих людей немного (опричнина). И то еще тебе объявляю, что буду ездить в Польшу и Литву не один, а с детьми, потому что они по летам своим еще не могут без нас оставаться; доходят до нас слухи из ваших сторон, что поляки и литовцы хотят взять у нас сына обманом, чтоб отдать его турецкому. Не знаю, правда ли это, или злые люди выдумали, только я должен тебе об этом объявить, потому что теперь хочу все высказать. Особенно объявляю тебе то, что я уже старею, и в такие три обширные государства ездить мне для управления трудно, так лучше было бы, если бы Польша и Литва взяли в государи цесарского сына, а с нами заключили вечный мир на условиях, какие я уже сказал,- и нам это было бы спокойнее, да и землям также. Но если Польша и Литва не хотят цесарского сына, а хотят нас, то мы согласны быть их государем; только паны должны дать присягу и грамоту, что им над нами и над нашими детьми ничего дурного не делать и ни одного государя против нас не подводить, ни в какое государство нас не выдать и никакой хитрости не замышлять, чтоб нам и детям нашим можно было беспечно приезжать для разных дел в Польшу и Литву, как в свою землю. А если и одно Великое княжество Литовское, без Польши, захочет нашего государствования, то это нам еще приятнее. Скажи панам радным, чтоб не выбирали в короли француза, потому что он будет больше желать добра турецкому, чем христианству; а если возьмете француза, то вы, литва, знайте, что мне над вами промышлять. Еще объявляю тебе: из ваших земель многие писали ко мне, чтоб я шел с войском к Полоцку, и тогда вы будете нам бить челом, чтоб, не пустоша земли, был я вашим государем. Другие писали такие вещи, которые к делу нейдут, иные просили у нас денег и соболей, за что обещали хлопотать, чтоб сын наш был выбран в короли; скажи это панам радным". Когда Гарабурда уже совсем был готов отправиться в обратный путь, пришли к нему окольничий Умный-Колычов, думный дворянин Плещеев, дьяки Андрей и Василий Щелкаловы и сказали от имени Иоанна: "Если Великое княжество Литовское хочет видеть его своим государем, то он на это согласен; и будьте покойны, Польши не бойтесь: господарь помирит с нею Литву". Потом из Новгорода присланы были пункты (главизны), о которых статьях писарю Гарабурде не изъявлено: 1) Короноваться и ставиться на Корону Польскую и В[еликое] к[няжество] Литовское государю нашему по христианскому обычаю, от архиепископов и епископов, и римского закона бискупам по римскому закону в то время не действовать, а быть бискупам в своем чину с панами радными. 2) Божьим судом царское величество и его сын царевич Иван Иванович не имеют у себя супруг, а царевич князь Феодор Иванович приближается к тому возрасту, когда жениться надобно; так паны радные волю бы дали царскому величеству в Русском царстве, в Короне Польской и В[еликом] к[няжестве] Литовском выбирать и высматривать из подданных, кого пригоже по их государскому чину. А у государей жениться царскому величеству нейдет, к пожитью несхоже, потому что так высмотреть наперед нельзя. А если выйдет такой случай, что можно будет жениться и на государской дочери, то царское величество будет говорить о том с панами радными. А у государей наших издавна ведется, что выбирают и высматривают себе в супруги из подданных своих. 3) Когда государь приедет с своими детьми на Корону Польскую, и учинится мятеж между государем и землею, и помириться нельзя будет, то паны должны отпустить царя и детей его безо всякой зацепки.

Речи Иоанна Гарабурде, высказавшееся в них колебание, желание и нежелание быть выбранным, условия выбора, предложенные царем, явное нежелание дать сына в короли - все это не могло усилить московскую сторону на сейме; послы московские не являлись с льстивыми словами, обещаниями и подарками для панов, и Ходкевичу легко было заглушить голос приверженцев царя. Сторона, хотевшая императора Максимилиана или сына его Эрнеста, также не могла осилить: причиною неуспеха была, во-первых, медленность Максимилиана; и он думал сначала, что не он поляков, но поляки будут просить его принять их корону; потом когда были им высланы великие послы Розенберг и Перштейн, то они уже не могли поправить дела и, кроме того, не хотели: оба посла были чехи, свита их состояла также из чехов; подружившись с поляками на частых пирушках, чехи стали вспоминать, что и они прежде пользовались такими же вольностями, какие теперь в Польше, но дом Австрийский отнял их у них и утесняет их поборами, хочет истребить их язык, и, как братья, предостерегали поляков, чтоб они береглись австрийского ига. Послы от князей имперских, явно хлопоча за Эрнеста, сына Максимилианова, тайно советовали полякам совершенно иное; к этому присоединялось еще извечное нерасположение поляков к Австрийскому дому. При таких обстоятельствах нетрудно было французскому послу Монлюку составить многочисленную и сильную сторону для Генриха Анжуйского, брата французского короля Карла IX и сына Екатерины Медичи. В публичной речи своей Монлюк не щадил лести полякам, называл государство их оградою христианства, хвалил их обычаи, утверждал, что французы и поляки похожи друг на друга более всех других народов, не был скуп и на обещания: по его словам, Генрих заведет флот, посредством которого всего скорее воспрепятствует нарвской торговле; приведет в цветущее состояние Краковскую академию, снабдивши ее учеными людьми; отправит на свой счет в Париж сто польских шляхтичей для занятия науками; наберет для польской службы отряд гасконских стрелков. Начались совещания; послышались голоса в пользу избрания одного из своих; но против этого избрания вооружился славный своими талантами, красноречием, ученостию Ян Замойский, староста бельзский, приверженец шляхетского равенства, приверженец французского принца. При подаче голосов большинство оказалось за Генрихом; Монлюк поспешил присягнуть за него в сохранении условий, знаменитых Pacta Conventa; волновались протестанты под предводительством Фирлея: им, разумеется, не хотелось иметь королем брата Карла IX и ждать повторения Варфоломеевской ночи в Кракове или Варшаве, но Монлюк успокоил и протестантов, давши за Генриха присягу в сохранении всех их прав и вольностей. В августе 1573 года двадцать польских послов в сопровождении 150 человек шляхты приехали в Париж за Генрихом. Начали говорить об условиях: поляки потребовали, чтоб не только Генрих подтвердил права протестантов польских, но чтоб и французские гугеноты получили свободу вероисповедания, ибо таково было обещание Монлюка; спросили последнего, как он мог мимо наказа давать подобные обещания. Монлюк отвечал, что действительно не имел об этом наказа, но принужден был обещать, чтоб заградить уста неприятелям Франции, чтоб успокоить протестантов, взволнованных вестями о Варфоломеевской резне; другие послы, желая помешать избранию Генриха, разглашали, что он принимал участие в убийствах; он, Монлюк, отвергал это, уверяя, что резня произошла случайно. "Но если она произошла без ведома королевского,- возражали польские протестанты,- то король обязан наказать ее виновников и дать французским протестантам обеспечение их прав". "Я не знал, что отвечать им,- говорил Монлюк,- и, боясь, чтоб это обстоятельство не помешало избранию, дал требуемую присягу; но так как это не касалось Польши, то король не обязан исполнять обещание". Польские послы, однако, не переставали требовать исполнения обещания; тогда Лавро, папский нунций, взялся уладить дело: в худом платье ночью пробирался он к польским послам из католиков, к епископу познанскому и Алберту Ласкому, которые сначала не очень склонялись на его требования; наконец угрозами католикам, обещаниями протестантам ему удалось достигнуть того, что послы перестали настаивать на исполнении Монлюкова обещания. Это известие всего лучше показывает нам, как сильна была в это время протестантская сторона в Польше и Литве и как у самих католиков не было еще религиозной нетерпимости.

В начале 1574 года Генрих приехал в Польшу; протестанты требовали, чтоб он повторил присягу в сохранении их прав; король уклонялся; они криками своими прервали коронационный обряд, волновали сейм. Партии боролись, Генрих, оказывая явное пристрастие к Зборовским, поджигал еще более эту борьбу; отсюда крики против короля, пасквили, ссоры с французами; редкий день проходил без убийства, совершенного тою или другою стороною; наконец явно была высказана угроза, что Генрих будет свергнут с престола, если не станет лучше исполнять своих обязанностей. Генрих не привык к этим обязанностям во Франции и жаловался, что поляки из королей хотят низвести его до звания парламентского судьи; кроме лени, страсти к пустым забавам Генриху было трудно заниматься делами еще и потому, что он не знал ни по-польски, ни по-латыни; кроме своего языка знал только немного по-италиански и потому сидел как немой в Сенате и думал только о том, как бы скорее вырваться из него; целые ночи проводил без сна в пирушках и в карточной игре, проводил все время с своими французами, убегая от поляков; щедрости и расточительности своей не знал меры, во дворце был такой беспорядок, такая бедность, что иногда нечего было приготовить к обеду, нечем накрыть стол. В таком положении находился Генрих, когда получил весть о смерти брата, Карла IX, причем мать, Екатерина Медичи, требовала, чтоб он как можно скорее возвращался во Францию. Не успевши затаить этого известия, король объявил об нем сенаторам; те отвечали, что надобно созвать сейм, который один может позволить ему выехать из государства; но Генрих знал, как медленно собирается сейм, не надеялся даже получить его согласия на отъезд, слышал о враждебных ему движениях во Франции и тайно ночью убежал за границу.

По отъезде Генриха в Польше не знали, что делать: объявлять ли бескоролевье или нет? Решили бескоролевья не объявлять, но дать знать Генриху, что если через девять месяцев он не возвратится в Польшу, то сейм приступит к избранию нового короля. В Москву поспешили отправить от имени Генриха послов с известием о восшествии его на престол и вместе с известием об отъезде во Францию, причем будто бы он поручил панам радным сноситься с иностранными государями. Иоанн отвечал, что уже отправил в Польшу гонца своего Ельчанинова с требованием опасной грамоты для послов, которые должны ехать к Генриху поздравлять его с восшествием на престол; что Ельчанинов будет дожидаться возвращения короля, а у панов радных не будет: государь ссылается только с государем, а паны - с боярами; если же прежде была ссылка между ним, Иоанном, и панами, то потому, что у них не было короля и они присылали бить челом, прося его или сына его на господарство, но теперь есть у них король, мимо которого с панами ссылаться непригоже. Ельчанинову долго было дожидаться Генриха; он дождался сейма, во время которого пришел к нему тайно ночью литовский пан, староста жмудский, и говорил: "Чтобы государь прислал к нам в Литву посланника своего доброго, а писал бы к нам грамоты порознь с жаловальным словом: к воеводе виленскому грамоту, другую - ко мне, третью - к пану Троцкому, четвертую - к маршалку Сиротке Радзивиллову, пятую - ко всему рыцарству, прислал бы посланника тотчас, не мешкая; а королю Генриху у нас не бывать. Я своей вины пред государем не ведаю ни в чем, а государь ко мне не отпишет ни о каких делах и себе служить не велит; нам безмерно досадно, что мимо нас хотят поляки государя на государство просить, а наша вера лучше с московскою сошлась, и мы все, литва, государя желаем к себе на государство. Если мы умолим бога, а государя упросим, что будет у нас в Литве на государстве, то поляки все придут к государю головами своими бить челом; а государю известно, что когда у нас прежде был король Витовт, то он всегда жил в Вильне; и теперь нам хочется того же, чтоб у нас король был в Вильне, а в Краков бы ездил на время; но государь как будто через пень колоду валит". Далее староста говорил, что Литва, согласно царскому желанию, хочет избрать императорского сына, но поляки хотят выбрать приятеля султанова; говорил, что им трудно принять условие относительно наследственности короны в потомстве царя; но если они милость и ласку государскую познают, то от потомства его никогда не отступят, хотя бы и другой народ не согласился; потом еще жестоко людям кажется то, что государь говорит о Киеве и Волынской земле и что венчать его на царство будет митрополит московский. Из поляков Яков Уханский, епископ гнезненский, прислал Ельчанинову образцы грамот, какие царь должен прислать к духовенству, панам, ко всему рыцарству и к каждому пану в особенности; в общих грамотах Иоанн должен был просить об избрании, обозначить в грамоте, что он не еретик, а христианин, крещен во имя св. троицы, что поляки и русские, будучи одного племени, славянского или сарматского, должны, как братья, иметь одного государя. Замечательны образцы грамот к некоторым вельможам; например, к одному царь должен был написать: "Ты меня знаешь, и я тебя знаю, что у тебя большая сума (калита); я не калиты твоей хочу, хочу тебя иметь своим приятелем, потому что ты умный человек на всякие дела, умеешь советовать так, что не только калита, но и сундуки будут".

Иоанн находился в затруднительном положении: с одной стороны, тяжело ему было унизиться до искательства, неверен был успех и затруднительно положение в случае успеха; с другой - неприятно было и видеть себя обойденным, особенно когда выбор падет на человека нежеланного, с которым надобно будет опять начинать войну за Ливонию. Выслушавши донесение Ельчанинова, царь приговорил послать гонца Бастанова к панам с требованием опасной грамоты для больших послов. Бастанов доносил, что, по всем слухам, литовская Рада хочет выбирать московского государя; папский нунций доносил в Рим, что вельможи ни под каким видом не хотят московского царя, но народ показывает к нему расположение; в другом письме доносил, что московского государя желает все мелкое дворянство, как польское, так и литовское, в надежде чрез его избрание высвободиться из-под власти вельмож. Узнавши от Бастанова о возможности успеха, Иоанн велел немедленно отпустить в Польшу посланника Новосильцева с грамотами к Уханскому, к краковскому архиепископу и светским панам; в грамоте к Уханскому царь уверял, что веры и почестей духовенства не порушит, самому Уханскому обещал большие награды, если его старанием будет избран в короли: "Мы тебя за твою службу почестями и казною наградим; дай нам знать, какого от нас жалованья хочешь, и мы станем к тебе свое великое жалованье держать". Но одних обещаний частным лицам было мало; Иоанн ни слова не говорил, отказывается ли он от прежних своих условий, а на сейме не хотели слышать ни о каких других условиях, кроме тех, на которых был избран прежде Генрих; кроме того, Новосильцев был посланником легким и потому не мог так действовать, как действовали уполномоченные других соискателей. Эти обстоятельства опять произвели то, что сторона московская, особенно между поляками, упала и выдвинулись вперед две стороны: сторона вельмож, которые хотели избрать императора Максимилиана, и сторона шляхты, хотевшей избрать Пяста, т. е. кого-нибудь из природных поляков или по крайней мере не австрийца, не кандидата стороны вельможеской.

В ноябре 1575 года начался избирательный сейм; приступили прежде всего к выслушанию послов иностранных. Послы императорские от имени своего государя предлагали в короли сына его, эрцгерцога Эрнеста, превозносили достоинства этого князя, говорили, что вследствие частого обращения с чехами он легко понимает их язык, легко поэтому может научиться и по-польски, а прежде чем научиться, будет употреблять язык латинский, которым владеет совершенно свободно и который у поляков во всеобщем употреблении; выставляли на вид выгоды Эрнестова избрания, вследствие которого Польша вступит в союз с Австрийским домом, владетелями германскими, италианскими, королем испанским и, наконец, с царем московским. После императорских говорили послы брата Максимплианова, эрцгерцога Фердинанда, также превозносили достоинства своего государя, его военное искусство, знание чешского языка, обещали, что Фердинанд будет вносить в Польшу большую часть доходов своих, именно 150000 талеров ежегодно, и еще 50000 талеров на поправку и постройку пограничных крепостей, приведет и сильные полки немецкой пехоты для отражения неприятеля. Посол шведский начал свою речь увещаниями сейму употребить все усилия для войны с Москвою, обещая, что шведский король с своей стороны употребит для этой цели третью часть податей; для прекращения же споров за Ливонию между Польшею и Швециею предлагал, чтоб поляки уступили Швеции свою часть Ливонии, а король шведский откажется за это от всех своих претензий: от денег, которые польское правительство взяло у него взаймы и уже четырнадцать лет не платит, от приданого своей жены, не отданного еще ей, от денег и земель, следующих ей по наследству; или пусть Польша отдаст свою часть Ливонии навеки в ленное владение шведскому королевичу Сигизмунду, которому отец отдаст и свою часть этой страны. Потом посол приступил к главному вопросу: предлагал избрать или короля своего, Иоанна, или, что для последнего будет одинаково приятно, избрать в королевы сестру покойного Сигизмунда-Августа, Анну; приводил в пример англичан, которые, поручив правление королеве Елисавете, достигли наивысшей степени благоденствия; говорил, что только одним этим способом уладятся дела польские и шведские, ливонские и московские; будет крепкий союз между двумя соседними государствами, будет у них мир с турками, татарами и Германиею, москвитяне будут изгнаны из Ливонии, нарвская торговля, столь вредная для Польши и столь выгодная для Москвы, прекратится; королева Анна, зная язык и обычаи народные, могла бы выслушивать каждого и всякому оказывать справедливость, не была бы из числа тех, которые сидят на троне глухими и немыми и презирают обычаи польские (намек на Генриха); все права и привилегии были бы подтверждены. А если бы тут же сейм назначил наследником королевы Анны единственного сына шведского короля и по матери единственную отрасль Ягеллонова рода, Сигизмунда, знающего в совершенстве языки польский и шведский и достаточно латинский, италианский и немецкий, тогда король и королева шведские ничего не пожалели бы для сына своего, который явился бы в Польшу с значительною суммою денег для шляхты. Еще прежде, в 1574 году, после бегства Генриха, султан присылал грамоту с требованием, чтоб поляки не выбирали австрийца, который необходимо вовлечет их в войну с Портою; пусть выберут кого-нибудь из своих, например Яна Костку, воеводу сендомирского; а если хотят из чужих, то короля шведского или Стефана Батория, князя седмиградского. Посол от Батория явился на сейм и после обычного исчисления доблестей своего князя приступил к обещаниям: сохранять ненарушимо права панов и шляхты, сообразоваться во всем с их волею; заплатить все долги королевские; обратно завоевать все отнятое Москвою, для чего приведет свое войско; сохранять мир с турками и татарами; лично предводительствовать войсками; прислать 800000 злотых на военные издержки, выкупить пленную шляхту из земель русских, захваченную в последнее татарское нашествие. Наконец, выступил посол от Альфонса II, герцога феррарского, который, между прочим, обещал снабдить Краковскую академию людьми учеными, привести в Польшу художников и содержать их на своем жалованьи, воспитывать в Италии на свой счет пятьдесят молодых шляхтичей польских. Московских послов не было - никто не восхвалял достоинств Иоанна, никто не говорил о его обещаниях.

Раздвоение, соперничество, господствовавшие между вельможами и шляхтою в Польше, выразились на сейме; 12 декабря австрийская партия, состоявшая преимущественно из вельмож, провозгласила королем императора Максимилиана, а 14 шляхта провозгласила королевну Анну, с тем чтобы она вышла замуж за Стефана Батория. Австрийская сторона имела большие надежды восторжествовать над стороною противною, потому что Литва и Пруссия преимущественно держались Максимилиана; но в начале сам император повредил своему успеху медленностию: когда явились к нему послы польские от стороны, его избравшей, с известием об избрании, то он стал толковать с ними о перемене условий, на которых был избран, условий Генриховых, требовал, чтоб в эти условия по крайней мере внесены были два слова: по возможности (pro posse), говорил, что некоторые статьи касаются не одного его, но всей Империи и что так как вследствие двойного избрания он не может без помощи оружия сделаться королем польским, то не может ни на что решиться один; предлагал, чтоб для примирения обеих сторон королевою оставалась Анна, но мужем ее и королем был назначен сын его, эрцгерцог Эрнест, вместо Батория. По всему было видно, что старик Максимилиан, и в молодости не отличавшийся большою энергиею, охладел к желанию получить польский престол, когда видел, что надобно добывать его оружием. Так же медленно вел он и переговоры с Москвою, которой интересы были теперь тесно связаны с интересами Австрийского дома. Мы видели что союзы, заключенные между Москвою и Австриею против Польши при Иоанне III и сыне его Василии, кончились ничем; при Иоанне IV сношения возобновились по поводу дел ливонских: в 1559 году император Фердинанд I писал Иоанну, чтоб он не воевал Ливонии, принадлежащей к Священной Римской империи, и возвратил завоеванные уже места; Иоанн отвечал, что если цесарь захочет быть с ним в любви и братстве, то пусть пришлет великих послов, с которыми обо всех делах договор учинится. Великие послы не приезжали, и, несмотря на то, мы видели, что Иоанн требовал от поляков и Литвы избрания австрийского эрцгерцога в короли; это требование царя объясняется требованием султана не выбирать императора или его сына; враждебные отношения Австрии к Турции обеспечивали Московское государство в том, что между Польшею и Турциею не будет заключено союза и что польский король из Австрийского дома, опасаясь постоянно Турции, будет искать московского союза, для которого не пожалеет Ливонии. В июле 1573 года приехал в Москву императорский гонец Павел Магнус с грамотою, в которой Максимилиан II предлагал Иоанну соединенными силами противиться возведению на польский престол Генриха французского; гонец рассказывал о Варфоломеевской ночи, которая очень опечалила его государя: "Король французский воевал с королем наваррским и умыслил злодейским обычаем, чтоб с ним помириться; помирившись, сговорил сестру свою за наваррского короля, и тот приехал на свадьбу, и с ним много больших людей приехало; тут король французский зятя своего, наваррского короля, схватил и посадил в тюрьму, и теперь сидит в тюрьме, а людей его, всех до одного, с женами и детьми, в ту же ночь побил и сказал, что побил их за веру, что они не его веры; побил и своих людей, которые одной веры с королем наваррским: всего в то время побил до 100000. Всем христианским государям пригоже о том жалеть и кручиниться, а с тем злодеем французским не знаться. А вот теперь французский король брата своего отпускает на Польское королевство по ссылке с турецким султаном, и от того цесарю кручина. Цесарю хотелось, чтоб на Короне Польской был или сын его, или государь московский и у них была бы по старине любовь и братство; а приговорил цесарь, чтоб государство поделить: Польскую Корону - к цесарю, а Литовское Великое княжество - к Московскому государству - и стоять бы им заодно против турецкого и против всех татарских государей. А если королевич французский будет на Короне Польской, то с турецким у них будет союз, а христианству будет большая невзгода и пагуба". Иоанн отправил в Вену гонца Скобельцына выразить императору всю готовность свою стараться о том, чтоб Польша и Литва не отошли от их государства; о Варфоломеевской ночи писал: "Ты, брат наш дражайший, скорбишь о кровопролитии, что у французского короля в его королевстве несколько тысяч перебито вместе и с грудными младенцами: христианским государям пригоже скорбеть, что такое бесчеловечие французский король над стольким народом учинил и столько крови без ума пролил". Скобельцын возвратился безо всякого ответа, с жалобами на дурное обхождение с ним гонца императорского Павла Магнуса; скоро приехал и последний с жалобами на Скобельцына, обвинял его в том, что он не хотел взять цесаревой грамоты, о самом цесаре говорил невежливо: "На языке-то у него сладко, а у сердца горько", вел себя неприлично. Царь велел позвать Скобельцына к ответу, и тот во всем оправдывался: например, грамоты императорской он не захотел взять потому, что в ней Иоанн не был назван царем. Иоанн отписал императору, что вследствие его жалоб он положил опалу на Скобельцына, но при этом дал понять, что вина последнего и правота Павла Магнуса вовсе в его глазах не доказаны: "Мы велели ближним своим людям Скобельцына расспросить перед твоим гонцом Павлом, и Скобельцын сказывал, что Павел взял у него в долг 400 ефимков, а отдал только 138 и много бесчестья ему делал, а потому и взводит на него такие дела. Нашим гонцам на обе стороны пригоже таких дел вперед не делать и до нас кручин не доносить, чтоб от их бездельных врак между нами братской любви порухи не было". Потом приезжали в Москву другие гонцы с извинениями, что Максимилиан за большими недосугами не мог условиться с царем насчет дел польских; эти извинения очень сердили Иоанна; сердило его и то, что вместо послов являлись от императора купцы, хотевшие выгодно поторговать в Москве. Наконец в декабре 1575 года явились великие послы Иоган Кобенцель и Даниил Принц. Пристав, провожавший их, доносил государю о речах толмачей посольских, взятых в Польше: "Литовским людям не хотелось послов чрез свою землю пропускать, но, боясь цесаря, пропустили, а слово об них в Литве такое: идут послы от цесаря к московскому государю на совет, чтоб им заодно промыслить и Литовскую землю между собою разделить". Иоанн хотел дать понять послам, как поздно они приехали, как неприлично было императору в продолжение столь долгого времени, при столь важных взаимных интересах, присылать одних гонцов да купцов; он велел остановить послов в Дорогобуже, куда явились боярин Никита Романович Юрьев, князь Сицкий и дьяк Андрей Щелкалов с таким наказом от царя: "Приехавши в Дорогобуж, устроить съезжий двор и, сославшись с цесаревыми послами, съехаться с ними на этом дворе и спросить их от имени государя, за каким делом присланы они от цесаря? Если послы откажутся объявить, зачем они присланы то понуждать их к тому, несколько раз с ними съезжаться и говорить им: "Не дивитесь, что государь велел вас на дороге спрашивать, не давая вам своих очей видеть, всякое дело живет по случаю: прежде не бывало, чтоб послов на дороге спрашивали о деле, но не бывало прежде и того, чтоб такие ближние люди ездили так далеко говорить с послами о деле; случилось так потому, что от государя вашего, цесаря Максимилиана, приезжали к государю нашему торговые люди, а сказывались посланниками и гонцами; государь наш велит им почесть оказывать как пригоже посланникам и гонцам, а посмотрят - так это гости, торговые люди! Вот почему теперь государь и послал нас, ближних своих людей, спросить вас, какие вы люди у цесаря и по прежнему ли обычаю приехали?" Послы отвечали, что такие речи им очень прискорбны и что они не могут передать цесаревых речей никому другому, кроме самого великого государя; если торговые люди назывались посланниками и гонцами, то цесарь велит их за то казнить, а они, послы, ближние люди у цесаря и приехали за тем, чтоб подтвердить прежний союз, уговориться и о литовском деле, и о всяком христианском прибытке. Максимилиан прежде писал, что ему нельзя вступить в переговоры с московским государем за великими недосугами; Иоанн, узнавши об ответе Кобенцеля и Принца, послал им такую грамоту: "Вы бы о том не поскорбели, что мы вам теперь очей своих вскоре видеть не велели, потому что у нас много дела, были мы в отъезде; а как приедем в Можайск, то сейчас же велим вам быть у нас".

Содержанием посольских речей были два требования, чтоб Иоанн содействовал избранию эрцгерцога Эрнеста в короли польские и великие князья литовские и чтоб оставил в покое Ливонию. "Избрание Эрнеста в короли,- говорили послы,- будет очень выгодно твоему величеству: ты, Эрнест, цесарь, король испанский папа римский и другие христианские государи вместе на сухом пути и на море нападете на главного недруга вашего, султана турецкого, и в короткое время выгоните неверных в Азию; тогда по воле цесаря, папы, короля испанского, эрцгерцога Эрнеста, князей имперских и всех орденов все цесарство Греческое восточное будет уступлено твоему величеству и ваша пресветлость будете провозглашены восточным цесарем". Иоанн велел сказать послам, что на основании прежних предложений со стороны императора на престол польский должен быть возведен эрцгерцог Эрнест, но Литва должна отойти к Московскому государству. Послы отвечали, что этому статься нельзя, ибо у Короны Польской с Великим княжеством Литовским крепкое утвержденье, чтоб друг от друга не отстать и быть под одним государем; что же касается до Киева, то эрцгерцог Эрнест, как будет избран в короли, для братской любви уступит его вместе с другими немногими местами царю, ибо и цесарю известно, что Киев искони царская отчина; о Ливонии же цесарь велел нам только помянуть а много о ней не велел говорить; просим только, чтоб государь ваш не велел воевать Ливонии до приезда других больших послов императорских князей удельных и великих людей. Иоанн велел отвечать послам, и в ответе этом высказалось сомнение относительно цесаревых обещаний: "Если между государями такое дело начинается о союзе, вечном братстве и дружбе, то надобно, чтоб это было крепко и неподвижно. У нашего государя в обычае: кому слово молвит о братстве и о любви, и то живет крепко и неподвижно, инако слово его не живет; не так бы случилось, как с Владиславом, королем венгерским; заключил он союз с цесарем и со многими немецкими государями, захотели стоять против турецкого султана, а как на него пришел турецкий, то цесарь и немецкие государи ему не пособили, выдали его, и турки рать его побили и самого убили. Пусть бы все союзные Максимилиану государи, папа римский, короли испанский, датский, герцоги, графы и всякие начальники прислали к нашему государю послов вместе с цесаревыми и утвердили бы докончанье - стоять всем на всех недругов заодно". Послы отвечали, что цесарь скорее кровь на себе увидит или государства своего лишится, чем слову своему изменит. После этих переговоров Иоанн отпустил послов с такими речами к императору: "Хотим, чтоб брата нашего дражайшего сын, Эрнест, князь австрийский, был на Короне Польской, а Литовское Великое княжество с Киевом было бы к нашему государству Московскому; Ливонская же земля изначала была наша вотчина, и нашим прародителям ливонские немцы дань давали, да, забыв правду, от нас отступили, и потому над ними так и сталось; Ливонской земле и Курской (Курляндии) всей быть к нашему государству, да и потому Ливонской земле надобно быть за нами, что мы уже посадили в ней королем голдовника (подручника, вассала) своего Магнуса: так брат бы наш дражайший, Максимилиан цесарь, в Ливонскую землю не вступался и этим бы нам любовь свою показал; а мы Ливонской земли достаем и вперед хотим искать. К панам польским пошлем, чтоб они выбрали в короли Эрнеста князя, а к литовским - чтоб оставались за нами; если Литва не согласится отстать от Польши, то пусть и она выбирает Эрнеста; если же и Польша и Литва не согласятся иметь государем ни нас, ни Эрнеста, то нам с цесарем Максимилианом над ними промышлять сообща и в неволю приводить". То же самое должен был говорить Максимилиану и отправленный к нему царский посол князь Сугорский, о Ливонии же должен был прибавить: "Государю ни за что так не стоять, как за свою вотчину, Лифляндскую землю".

Но Кобенцель и Принц вели переговоры с московскими боярами, когда владения Ягеллонов поделились уже, только не между Иоанном и Эрнестом, а между Максимилианом и Баторием. С вестию об избрании Максимилиана и Батория приехал к царю из Литвы московский гонец Бастанов; но он доносил что в Литве многие не надеются, чтоб кто-нибудь из избранных утвердился на престоле, а думают, что царь еще может взять верх над обоими; так, приходил к Бастанову каштелян минский Ян Глебович и говорил: "Чтоб государю послать раньше, не мешкая, к панам радным и к рыцарству? А тем у нас не бывать ни одному на королевстве, вся земля хочет государя царя". То же самое говорил ему и молодой Радзивилл, сын воеводы виленского. Литовская Рада отправила посольство к Иоанну с объявлением, что избран Максимилиан по приказу царскому; возвратился Новосильцев; он тоже доносил, что царь мог бы иметь успех, если б действовал скорее и решительнее; когда он отдал царскую грамоту с жалованным словом Яну Ходкевичу, то последний сказал ему: "Только бы государь такие грамоты прежде к нам прислал, то давно был бы избран. Государь домогался от нас опасных грамот на своих послов; но я приказывал с Ельчаниновым, чтоб государь отправлял послов скорее и без опасных грамот: опасные грамоты потому не посланы, что к ним все паны радные прикладывают свои печати, но из панов одни служат вашему государю, а другие его не хотят и потому опасными грамотами волочат, печатей своих не прикладывают; услыхавши о гонце Бастанове, я думал, что он едет к нам с грамотами, с жалованным словом и указом, но он приехал ни с чем; мы уже поневоле выбрали Максимилиана; Максимилиан-цесарь стар и болен, и мы тебя затем держим, что ждем от цесаря присылки, думаем, что он откажется от престола; ляхи обирают на государство Обатуру (Батория) и к нам уже в другой раз присылают, чтоб мы его выбрали; но нам ни под каким видом Обатуру на государство не брать. Обатура - турецкий посаженник, и как нам отдать христианское государство бусурманам в руки? Ты едешь к полякам, так сам увидишь польскую правду: они ни за что не пошлют с тобою опасной грамоты на государевых послов, а я царю-государю рад служить всею своею душою, только бы государь у нас вольностей наших не отнял, потому что мы люди вольные". То же говорил и Николай Радзивилл на тайном свидании с Новосильцевым, а шляхтич Голубь говорил: "Паны за посулы выбирают цесаря и Обатуру, но рыцарство всею землею их не хочет, а хочет царя; паны радные увязли в посулах и сами не знают, как быть".

Паны действительно находились в затруднительном положении, выбравши двух королей; их вывели из этого затруднения медленность Максимилиана и быстрое движение Батория, который, подтвердивши все предложенные ему условия, 18 апреля 1576 года уже имел торжественный въезд в Краков, а 1 мая короновался. Максимилиан в апреле 1576 года писал к царю: "Думаем, ты давно уже знаешь, что мы в прошлом декабре с великою славою и честью выбраны на королевство Польское и Великое княжество Литовское, думаем, что вашему пресветлейшеству то будет не в кручину". Иоанн отвечал: "Мы твоему избранию порадовались; но после узнали, что паны мимо тебя выбрали на королевство Стефана Батория, воеводу седмиградского, который уже приехал в Краков, короновался и женился на королевне Анне, и все паны, кроме троих, поехали к нему. Мы такому непостоянному разуму у панов удивляемся; чему верить, если слову и душе не верить? Так ты бы, брат наш дражайший, промышлял о том деле поскорее, пока Стефан Баторий на тех государствах крепко не утвердился; и к нам отпиши с скорым гончиком, с легким, как нам своим и твоим делом над Польшею и Литвою промышлять, чтоб те государства мимо нас не прошли и Баторий на них не утвердился. А тебе самому хорошо известно: если Баторий на них утвердится из рук мусульманских, то нам, всем христианским государям, будет к великому убытку". Но Максимилиан, вместо того чтоб промышлять вместе с царем над Польшею, сердил только его просьбами не трогать убогой Ливонии, тогда как Иоанн, наоборот, видя, что в Польше сделалось не так, как он желал, решился во что бы то ни стало покончить с Ливониею.

Мы видели, что здесь кроме поляков Иоанн должен был воевать и с шведами, занявшими Ревель. После неудачной осады этого города Иоанн в конце 1571 года сам приехал в Новгород, приказавши полкам собираться в Орешке и в Дерпте для войны со шведами в Эстонии и Финляндии. Но прежде ему хотелось попробовать, не согласятся ли шведы, испуганные его приготовлениями, уступить без войны Эстонию. Для этого он призвал шведских послов и предложил им не начинать войны до весны будущего года, если король Иоанн пришлет других послов в Новгород, с ними 10000 ефимков за обиду прежних московских послов, ограбленных во время восстания на Эрика, 200 конных воинов, снаряженных по немецкому обычаю, пришлет также рудознатцев, обяжется свободно пропускать в Россию медь, олово, свинец, нефть, также лекарей, художников и ратных людей. Послы подписали эту грамоту; говорили, что король во всем исправится и добьет челом; необходимым условием мира Иоанн поставил отречение короля от Эстонии; кроме того, требовал, чтоб король заключил с ним союз против Литвы и Дании и в случае войны давал ему 1000 конных и 500 пеших ратников; наконец, требовал, чтоб король включил в царский титул название шведского и прислал свой герб для помещения его в герб московский; царь оправдывал себя пред послами относительно требования королевы Екатерины от Эрика: "Мы просили у Эрика сестры польского короля, Екатерины, для того чтоб нам было к повышению над недругом нашим, польским королем: чрез нее хотели мы с ним доброе дело постановить; а про Иоанна нам сказали, что он умер и детей у него не осталось". Все эти требования относительно титула и герба были не иное что, как запросы, считавшиеся необходимыми в то время; от них запрашивающий легко отказывался, смотря по большей или меньшей твердости, оказываемой противною стороною; тон этих запросов, разумеется, соответствовал значению тех государств, к которым обращались с запросами; мы видели, какие формы допускались в сношениях с Швециею и Даниею: челобитья, пожалование и т. п. Но эти формы давно уже оскорбляли королей шведских; понятно, как должен был оскорбиться король Иоанн запросами царя, особенно при сильной личной ненависти его за дело о Екатерине. Он не отправил новых послов для заключения мира; мало этого, орешковский наместник, князь Путятин, доносил государю, что выборгский королевский наместник писал ему непригоже, будто бы сам царь просил мира у шведских послов. Иоанн отвечал на это королю такою грамотою: "Скипетродержателя Российского царства грозное повеление с великосильною заповедию: послы твои уродственным обычаем нашей степени величество раздражили; хотел я за твое недоуметельство гнев свой на твою землю простреть, но гнев отложил на время, и мы послали к тебе повеление, как тебе нашей степени величество умолить. Мы думали, что ты и Шведская земля в своих глупостях сознались уже; а ты точно обезумел, до сих пор от тебя никакого ответа нет, да еще выборгский твой прикащик пишет, будто нашей степени величество сами просили мира у ваших послов! Увидишь нашего порога степени величества прощенье этою зимою; не такое оно будет, как той зимы! Или думаешь, что по-прежнему воровать Шведской земле, как отец твой через перемирье Орешек воевал? Что тогда доспелось Шведской земле? А как брат твой обманом хотел отдать нам жену твою, а его самого с королевства сослали! Осенью сказали, что ты умер, а весною сказали, что тебя сбили с государства. Сказывают, что сидишь ты в Стекольне (Стокгольме) в осаде, а брат твой, Эрик, к тебе приступает. И то уже ваше воровство все наружи: опрометываетесь, точно гад, разными видами. Земли своей и людей тебе не жаль; надеешься на деньги, что богат. Мы много писать не хотим, положили упование на бога. А что крымскому без нас от наших воевод приключилось, о том спроси, узнаешь. Мы теперь поехали в свое царство на Москву и опять будем в своей отчине, в Великом Новгороде, в декабре месяце, и ты тогда посмотришь, как мы и люди наши станем у тебя мира просить".

Король отвечал на это бранным же письмом, писал не по пригожу. Тогда Иоанн в конце 1572 года вступил в Эстонию с 80000 войска; Виттенштейн был взят приступом, при котором пал любимец царский, Малюта Скуратов Бельский; пленные шведы и немцы, по известиям ливонских летописцев, были сожжены. Овладевши Виттенштейном, Иоанн возвратился в Новгород, а к шведскому королю отправил новое письмо: "Что в твоей грамоте написана брань (лая), на то ответ после; а теперь своим государским высокодостойнейшие чести величества обычаем подлинный ответ со смирением даём: во-первых, ты пишешь свое имя впереди нашего - это непригоже, потому что нам цесарь римский - брат и другие великие государи; а тебе им братом назваться невозможно, потому что Шведская земля тех государств честию ниже. Ты говоришь, что Шведская земля - вотчина отца твоего; так дай нам знать, чей сын отец твой, Густав, и как деда твоего звали, и на королевстве был ли, и с которыми государями ему братство и дружба была, укажи нам это именно и грамоты пришли. То правда истинная, что ты мужичьего рода. Мы просили жены твоей Екатерины затем, что хотели отдать ее брату ее, польскому королю, а у него взять Лифляндскую землю без крови; нам сказали, что ты умер, а детей после тебя не осталось; если б мы этой вашей лжи не поверили, то жены твоей и не просили; мы тебя об этом подлинно известили, а много говорить об этом не нужно: жена твоя у тебя, никто ее не хватает, и так ты для одного слова жены своей крови много пролил напрасно; и вперед об этой безлепице говорить много не нужно, а станешь говорить, то мы тебя не будем слушать. А что ты писал нам о брате своем, Эрике, что мы для него с тобою воюем, так это смешно: брат твой, Эрик, нам не нужен, ведь мы к тебе о нем ни с кем не приказывали и за него не говаривали; ты безделье говоришь и пишешь, никто тебя не трогает с женою и с братом, ведайся себе с ними, как хочешь. Спеси с нашей стороны никакой нет, писали мы по своему самодержавству, как пригоже". Приведя из договорных грамот с Густавом Вазою место: "Архиепископу упсальскому на том руку дать за все королевство Шведское", Иоанн продолжает: "Если б у вас совершенное королевство было, то отцу твоему архиепископ и советники и вся земля в товарищах не были бы; землю к великим государям не приписывают; послы не от одного отца твоего, но от всего королевства Шведского, а отец твой в головах, точно староста в волости. О печати мы к тебе для того писали, что тебе хочется мимо наместников с нами самими ссылаться, но даром тебе этого не видать; а если хочешь из-за этого кровь проливать, про то ты знаешь. Твоего титула и печати мы так запросто не хотим: если хочешь с нами ссылаться мимо наместников, то ты нам покорись и поддайся и почти нас, чем пригоже; тогда мы тебя пожалуем, от наместников отведем, а даром тебе с нами ссылаться непригоже и по государству, и по отечеству; без твоего ж покорения титула твоего и печати не хотим. В прежних хрониках и летописцах писано, что с великим государем самодержцем Георгием Ярославом на многих битвах бывали варяги; а варяги - немцы, и если его слушали, то его подданные были. А что просишь нашего титула и печати, хочешь нашего покорения, так. это безумие; хотя бы ты назвался и всей вселенной государем, но кто же тебя послушает!"

Русские воеводы продолжали военные действия в Эстонии: взяли Нейгоф и Каркус; но в чистом поле, как почти всегда, по недостатку военного искусства они не могли с успехом бороться против шведов, хотя и малочисленных: близ Лоде они потерпели поражение от шведского генерала Клауса Акесона Тотта. Весть об этом поражении и о восстании черемис в Казанской области заставила Иоанна снова предложить мир королю шведскому. С этим предложением отправлен был гонец Чихачев. Король, думая, что привезенная им царская грамота написана в прежнем тоне, не хотел брать ее от гонца, велел прежде взять ее вельможам и прочесть. Но в наказе послам прежде всего говорилось, чтоб не отдавать грамоту никому, кроме самого государя, вследствие чего произошли сильные споры между Чихачевым и шведами. "Приехал ты в нашего государя землю, так и должен исполнять нашу волю, что нам надобно",- говорили шведы. "Приехал я в вашего государя землю, а волю мне исполнять царского величества, своего государя, а не вашего",- отвечал Чихачев. Шведы грозили, что не дадут ему съестных припасов; гонец отвечал: "Пусть умру с голоду: одним мною у государя не будет ни людно, ни безлюдно". Шведы говорили ему: "Ты это сделал негораздо, что ехал без королевской опасной грамоты; сам знаешь, что государь твой нашему государю большой недруг, такой, какого еще не бывает; государя вашего короля хотел извести, государыню нашу королеву хотел к себе взять, землю повоевал, два города взял, послов наших бесчестил да писал к нашему государю грамоту неподобную, такую, что нельзя слышать и простому человеку; и над тобою государь наш сделает то же, если не отдашь нам грамоты своего государя". Чихачев не дал. Тогда один из шведов ударил гонца в грудь, примахивал к шее обухом и топором, кричал: "Отсеку голову!" - и бранил непристойными словами. Чихачев сказал ему: "Если б я, царского величества холоп, сидел теперь на своем коне, то ты бы меня, мужик, так не бесчестил, умел бы я тебе ответ дать; а я сюда не драться приехал". Стали гонца и людей его обыскивать, раздевали, разували, все искали царской грамоты, но не нашли; перешарили все вещи, разломали сундуки с образами, образа раскидали по лавкам и, уходя, пригрозили гонцу: "Уже быть тебе на огне, если грамоты не отдашь". Но угроза не подействовала, и король принял Чихачева, сам взял от него грамоту; после приема вельможи приехали потчивать гонца и говорили: "Теперь грамоту государь твой написал не по-старому, можно между государями делу статься, а король думал, что письмо будет по-старому". Чихачев был задержан; король писал Иоанну, что он задержал гонца и не отпустит его до тех пор, пока царь не отпустит двоих шведских толмачей, задержанных им от прежнего посольства; писал, что не пришлет великих послов, опасаясь, чтоб и с ними не поступлено было так же, как с прежними, а что послы от обоих государей должны съехаться на границе для мирного постановления. Иоанн отвечал, чтоб король присылал великих послов, потому что на рубеже послам ни о чем нельзя уговориться: "А нашего гонца тебе держать было незачем: толмачей мы оставили в своем государстве поучить учеников, и один умер, а другой учит двоих учеников шведскому языку и живет без всякой нужды; прежде ваши толмачи русской грамоте в нашем государстве учивались, и только что толмач твой отделается, мы его к тебе и отпустим". Король отвечал прежнее: "Не хотим к тебе великих послов посылать, потому что ты, мимо опасной грамоты, дурно обошелся с нашими послами; ты разрушил мир, ты и должен отправить к нам послов, а не хочешь, вышли их на границу. Ты пишешь, что толмачи учат твоих русских ребят, но мы отправили их с нашими послами для нашего дела по нашему наказу, а не у подданных твоих детей учить; если хочешь русских детей учить шведскому языку, то, как будет мир, договорись об этом с нашими наместниками выборгскими, а против всякой правды не задерживай наших слуг". Толмач отослан был на размен, и князь Сицкий отправился на рубеж, на реку Сестру, куда с шведской стороны приехал адмирал Флеминг. Начали спор, где послам вести переговоры; Флеминг требовал, чтоб вести их на мосту, в шатрах; Сицкий отвечал, что таких великих дел на мосту не делают, и настоял, чтоб швед перешел на русский берег реки. Мира заключить не могли; царь требовал Эстонии и присылки 200 человек шведов нарядных для войны с Крымом и за это уступал королю право сноситься прямо с ним; но король требовал последнего безо всяких уступок с своей стороны; заключили только перемирие на два года (от 20 июля 1575 до 20 июля 1577 года) между Финляндиею и Новгородскою областью, дело же об Эстонии должно было решиться оружием, если король не поспешит отправить своих великих послов в Москву для заключения мира; в договорной грамоте употреблены были прежние выражения: король бил челом царю.

Это странное перемирие объясняется желанием Иоанна сосредоточить все свои силы в Ливонии, не развлекаясь войною в других местах. Он не оставлял прежнего плана - сделать из Ливонии вассальное королевство, выдал племянницу свою, Марию Владимировну, за Магнуса, но дал последнему только городок Каркус и не дал вовсе назначенных в приданое за Мариею денег, потому что измена четверых иностранцев, находившихся в русской службе и пользовавшихся особенным расположением Иоанна,- Таубе, Крузе, Фаренсбаха и Вахтмейстера - сделала царя подозрительным: он боялся, чтоб Магнус на русские деньги не нанял войска, с которым стал бы действовать против русских. Немедленно по заключении мира со шведами московские войска явились под Пернау и овладели им, потерявши на приступах 7000 человек, по известиям ливонских летописцев; воевода Никита Романович Юрьев обошелся очень милостиво с жителями Пернау, позволил им со всем добром выйти из города и, чего не могли тут захватить с собою, то взять после. Гелмет, Ермис, Руэн, Пуркель сдались русским тотчас по завоевании Пернау. В начале 1576 года 6000 русских вторглись снова в Эстонию; Леаль, Лоде, Фикель, Габсаль сдались им без выстрела; жители Габсаля вечером после сдачи затеяли пиры, танцы; русские удивлялись этому и говорили: "Что за странный народ немцы! Если бы мы, русские, сдали без нужды такой город, то не посмели бы поднять глаз на честного человека, а царь наш не знал бы, какою казнию нас казнить". Эзель был опустошен; Падис сдан после однодневной осады; шведы тщетно покушались взять его снова.

В генваре 1577 года 50000 русского войска явилось под Ревелем и расположилось здесь пятью лагерями; у осаждающих было три орудия, стрелявшие ядрами от 52 до 55 фунтов; 6 орудий стреляли ядрами от 20 до 30 фунтов; четыре стенобитных орудия бросали каменные массы в 225 фунтов; из 15 орудий стреляли ядрами от 6 до 12 фунтов; при каждом орудии находилось по 700 ядер; но если по тогдашнему времени этот наряд и считался значительным, то в Ревеле было его в пять раз больше, притом осажденные приняли все меры против пожаров, которые должны были произойти от стрельбы осаждающих; удалены были все удобовозгорающиеся предметы; кроме того, что каждый житель должен был сторожить свой дом днем и ночью, отряды беспрестанно разъезжали по ночам, смотрели, не упало ли где раскаленное ядро; составлен был отряд из 400 крестьян под предводительством Иво Шенкенберга, прозванного Аннибалом, сына ревельского монетчика; эти храбрецы вместе с шведскими и немецкими ландскнехтами делали днем и ночью беспрестанные вылазки. После полуторамесячного безуспешного обстреливания русские сняли осаду и удалились. По уходе московских войск в Ревеле объявлена была свобода всем ратным людям идти опустошать русские владения в Ливонии, и вот поднялись все уличные бродяги, даже калеки, на добычу; ограбленные крестьяне присоединились к толпам грабителей, чтоб грабить свою же братью.

Летом сам царь выступил в поход из Новгорода, но вместо того, чтоб идти к Ревелю, как думали, направил путь в польскую Ливонию; правитель Ливонии Ходкевич не решился с своим малочисленным войском противиться Иоанну и удалился. Город за городом сдавались царю и его воеводам, с одной стороны, королю Магнусу - с другой. Но скоро между ними возникло неудовольствие: Магнус стал требовать, что уже время ему, названному королю ливонскому, войти во владение всеми местами, которые заняты были русскими; но до Иоанна доходили уже вести о сношении Магнуса с польским королем и герцогом Курляндским, и потому на требование Магнуса он отвечал: "Хочешь брать у нас города - бери: мы здесь от тебя близко, ты об этих городах не заботься: их и без тебя берегут. Приставов в твои городки, сколько бог помощи подаст, пошлем, а деньги у нас - сухари, какие случились. Если не захочешь нас слушать, то мы готовы, а тебе от нас нашу отчину отводить не следовало. Если тебе нечем на Кеси жить, то ступай в свою землю за море, а еще лучше сослать тебя в Казань если поедешь за море, то мы свою вотчину, Лифляндскую землю, и без тебя очистим". Велев своим воеводам занять города, которыми овладел Магнус, и приблизившись к Вендену, где находился сам ливонский король, Иоанн приказал ему явиться к себе; Магнус отправил к нему сперва двоих послов, но Иоанн велел их высечь и отослать назад в Венден. Жители этого города умоляли Магнуса, чтоб не раздражал царя дальнейшим бесполезным сопротивлением, ехал бы к нему сам и умолил за себя и за них. Магнус поехал в царский стан, впустивши прежде русских ратных людей в город, но замок не был сдан. Увидавши Иоанна, Магнус бросился перед ним на колени и просил о помиловании. "Если б ты не был королевским сыном,- отвечал ему Иоанн,- то я бы научил тебя, как мне противиться и забирать мои города". Магнуса отдали под стражу. В это время немцы, укрывшиеся в Венденском замке начали стрелять; одно ядро чуть-чуть не задело самого царя; тогда Иоанн поклялся, что не оставит в живых ни одного немца в Вендене. Уже три дня продолжалась осада замка; осажденных видели, что далее защищаться нельзя, и решились взорвать себя на воздух, чтоб не ждать мучительной смерти и не видать, как татары будут бесчестить их жен и дочерей. Духовенство одобрило это решение, и 300 человек, большею частию благородного происхождения, заперлись в комнате, под которую подкатили четыре бочки пороха; приобщившись святых таин, зажгли порох и взлетели на воздух. Жители города испытали то, от чего осажденные в крепости избавились добровольною смертию.

Овладевши еще несколькими местами, Иоанн окончил поход, в Дерпте он простил Магнуса, опять дал ему несколько городов в Ливонии и право называться королем ее; Магнус отправился в Каркус к жене, Иоанн - через Псков в Александровскую слободу. Но с отбытием царя дела пошли иначе в Ливонии. Шведы напали на Нарву, поляки явились в южной Ливонии и брали здесь город за городом, взяли даже Венден, несмотря на отчаянное сопротивление русских; Магнус передался полякам. Осенью 1578 года русские воеводы осадили Венден, но после трех неудачных приступов сняли осаду, заслышав о приближении неприятельского войска. Поляки напали на них вместе со шведами; татарская конница не выдержала и обратилась в бегство, русские отступили в свой лагерь и отстреливались там до самой ночи; четверо воевод - князь Иван Голицын, Федор Шереметев, князь Андрей Палецкий и дьяк Андрей Щелкалов, воспользовавшись ночною темнотою, убежали с конницею из стана; но воеводы, которым вверен был наряд, не захотели покинуть его и были захвачены на другое утро неприятелем; пушкари не отдались в плен: видя, что неприятель уже в стане, они повесились на своих орудиях. При этом поражении погибло четверо воевод, четверо было взято в плен; всего, по счету ливонских летописцев, русских погибло 6022 человека из 18000. Следующий, 1579 год долженствовал быть решительным для Ливонии; Иоанн готовился к новому походу; в Псков уже привезли тяжелый наряд, назначенный для осады Ревеля, но этот наряд получил другое назначение: враг явился на русской почве.

Мы видели, как Стефан Баторий быстрым движением предупредил медленного Максимилиана и короновался в Кракове; Литва, Пруссия, державшиеся Максимилиана, не видя со стороны его ни малейшего движения, должны были признать королем Стефана; упорно стоял за Максимилиана только один Данциг по особенным причинам: в конце царствования Сигизмунда-Августа жители Данцига были оскорблены распоряжениями польского правительства, нарушавшими их права и выгоды; лица, наиболее участвовавшие в этих распоряжениях, были самыми сильными приверженцами короля Стефана, отсюда нерасположение жителей Данцига к последнему, от которого они не надеялись ничего для себя хорошего; они объявили, что до тех пор не признают Стефана королем, пока не будут подтверждены их права и пока не будет сделано какого-нибудь соглашения с императором. Известие о смерти последнего привело их в большое затруднение; но, надеясь на проволочки сеймов, они решились продолжать борьбу уже теперь во имя одних своих прав, стали нападать на смежные с их городом шляхетские земли, разорять католические церкви. Дело могло быть решено только оружием, и Баторий осадил Данциг. Волнения противной стороны, неприятности на сейме, наконец, осада Данцига заставляли Батория до времени не разрывать с Москвою. В июле 1576 года он отправил к Иоанну послов Груденского и Буховецкого с предложением не нарушать перемирия и прислать опасную грамоту на великих послов; о том же писали и паны радные к боярам. Бояре отвечали панам: "Мы удивились, что господарь ваш не называет нашего господаря царем и великим князем смоленским и полоцким и отчину нашего господаря, землю Лифляндскую, написал в своем титуле. Господарь ваш пришел на королевство Польское с небольшого места, с воеводства Седмиградского, которое подчинено было Венгерскому государству; а нашего государя все его братья, великие господари, главные на своих королевствах, называют царем: так вам бы, паны, пригоже было советовать Стефану-королю, чтоб вперед таких дел не начинал, которые к разлитию христианской крови приводят". Послов не позвали обедать за то, что они не объявили о родстве Батория, но опасную грамоту на великих послов дали. Узнавши о походе Иоанна в Ливонию в 1577 году, о взятии там городов у поляков, Баторий писал Иоанну с упреком, что, пославши опасную грамоту и не объявивши войны, забирает у пего города. Иоанн отвечал: "Мы с божиею волею отчину свою, Лифляндскую землю, очистили, и ты бы свою досаду отложил. Тебе было в Лифляндскую землю вступаться непригоже, потому что тебя взяли с Седмиградского княжества на Корону Польскую и на Великое княжество Литовское, а не на Лифляндскую землю; о Лифляндской земле с Польшею и Литвою что велось, то делалось до тебя: и тебе было тех дел, которые делались до тебя, перед себя брать непригоже. От нашего похода в Лифляндскую землю наша опасная грамота не порушилась; неприязни мы тебе никакой не оказали, искали мы своего, а не твоего, Литовского Великого княжества и литовских людей ничем не зацепили. Так ты бы кручину и досаду отложил и послов своих отправлял к нам не мешкая". Эти послы - воевода мазовецкий Станислав Крыйский и воевода минский Николай Сапега - приехали в Москву в генваре 1578 года. Начали говорить о вечном мире; но с обеих сторон предложили такие условия, которые давно уже делали вечный мир невозможным: кроме Ливонии, Курляндии и Полоцка царь требовал Киева, Канева, Витебска и в оправдание своих требований вывел родословную литовских князей от полоцких Рогволодовичей. "Эти князья (Гедиминовичи),- говорил он,- были славные великие государи, наши братья, во всей вселенной ведомые, и по родству (по коленству) нам братья, поэтому Корона Польская и Великое княжество Литовское - наши вотчины, ибо 113 этого княжеского рода не осталось никого, а сестра королевская государству не отчич. Князья и короли польские были в равенстве, в дружбе и любви с князьями галицкими и другими в той украйне, о Седмиградском же государстве нигде не слыхали; и государю вашему, Стефану, в равном братстве с нами быть непригоже, а захочет с нами братства и любви, так он бы нам почет оказал". Послы оскорбились и указывали на царя Давида, избранного из низкого звания; Иоанн велел отвечать им на это: "Давида-царя бог избрал, а не люди; слышите Соломона, духом святым глаголющего: "Горе дому, им же жена обладает, и горе граду, им же мнози обладают". В том ваша воля: мятежом человеческим хотя бы кого и хуже родом выбрали - то вам государь; а нам с кем пригоже быть в братстве, тот нам и брат, а с кем непригоже, тот нам и не брат. Здесь слухи были, что вы хотели посадить на королевство и Яна Костку; и воевода виленский Николай Радзивилл хотел также на государство; так неужели по вашему избранью и этих нам надобно считать братьями? Вы говорите, что мы вашего государя укоряем, но мы его не укоряем, пишем про него правду; можно было бы нам про него и хуже писать, да не хотим для християнства. Государь ваш сам себя укоряет, да и вы его укоряете; во всех грамотах пишете, что бог его безмерным своим милосердием помиловал, вы его на государство взяли, хвалитесь, что по великому божию милосердию полюбили его; из этого ясно, что он такого великого государства был недостоин, но бог его помиловал, да вы его полюбили не по достоинству".

Согласились продолжить перемирие еще на три года от 25 марта 1578; в грамоте, написанной от имени царя, внесено было условие: "Тебе, соседу (а не брату) нашему, Стефану королю в нашей отчине, Лифляндской и Курляндской земле, в наши города, мызы, пристанища морские, острова и во всякие угодья не вступаться, не воевать, городов не заседать, новых городов не ставить, из Лифляндии и Курляндии людей и городов к себе не принимать до перемирного срока". Но в польской грамоте, написанной послами от имени Стефана, этого условия не было. Московские послы Карпов и Головин поехали к Стефану, чтоб присутствовать при его присяге в сохранении перемирия: но Баторий уже не хотел мириться: в конце 1577 года жители Данцига присягнули ему на довольно выгодных для себя условиях; король оказал им снисхождение, ибо все внимание его было обращено на восток. В феврале 1578 года созван был сейм в Варшаве, где рассуждали, с которым из двух неприятелей должно начать сперва войну - с ханом крымским или царем московским? Татары во время похода под Данциг нападали на польские границы: следовало бы им отомстить; но какой добычи можно надеяться от народа бедного, кочевого? Притом надобно бояться, чтоб война татарская не возбудила турок против Польши, ибо хан - подручник турецкий. Силы московские огромны, но чем могущественнее неприятель, тем славнее победа над ним, а наградой будет Ливония - край богатый и по приморскому положению своему могущий принести большие выгоды. Положено было вести войну наступательную; вычислено, сколько нужно войска для нее, сколько денег для войска, назначены поборы. Для всех этих приготовлений нужно было время, а потому Баторий в марте 1578 года писал царю, чтоб тот не предпринимал военных действий в Ливонии до возвращения послов своих из Литвы, с которыми паны будут вести переговоры об этой стране. Царь почти целый год держал гонца Баториева и медлил ответом, дожидаясь следствий похода воевод своих в Ливонию; Баторий поступал таким же образом с послами московскими: их задерживали на дороге, спорили о титуле государей, наконец представили королю в Кракове; принимая их, Баторий не хотел, вставши, спросить о здоровье царя, как водилось прежде; послы, видя нарушение старого обычая, не хотели править посольство; тогда Волович, подканцлер литовский, сказал, им: "Пришли вы не с обычаем к обычаю; вашего приказа здесь не будут слушать; как здесь вам скажут, так и делайте; если за вами есть дело, то ступайте к руке королевской и правьте посольство, а государь наш, Стефан-король, не встанет, потому что ваш государь против его поклона не встал". Послы отвечали, что король царю не ровня, да и потому еще царь не встал, что тогда неизвестно было, чего хочет король, мира или войны, а теперь заключено перемирие. Им отвечали, что они могут ехать назад; послы уехали назад ни с чем и были еще задержаны в Литве.

Иоанн, обеспокоенный дурным оборотом своих дел в Ливонии и задержкою послов в Литве, писал к Стефану: "Ты, сосед наш, мимо прежнего обычая послов наших задержал; дело, которое по договору послов твоих крестным целованием утверждено, до сих пор еще не довершено, чего никогда прежде ни при каких государях не бывало, да и ни в каких землях христианских не ведется; а послам нашим с твоими панами о Лифляндской земле говорить нечего, потому что с ними об этом наказа нет; то дело особенное, а ты для него шли к нам своих великих послов немедленно". Между тем еще в декабре 1578 года царь приговорил с боярами, как ему, прося у бога милости, идти на свое государство и земское дело на Немецкую и Литовскую землю; распорядив полки, он в июле 1579 года выехал в Новгород, куда явились к нему послы Карпов и Головин с известием, что Баторий идет к московским границам; вместе с этим они доносили, что из литовской шляхты идут с Баторием немногие охочие люди, которые захотели идти на своих грошах, а которые не захотели, те нейдут; из польских панов и шляхты никто нейдет, кроме наемных людей. Говорил король панам и шляхте, чтоб шли с ним всею землею к Смоленску или Полоцку; но паны радные королю отговаривают, чтоб он от литовских границ войны не начинал. Король говорил им: если вы сами со мною идти не хотите, то дайте людей, я и без вас пойду; но паны ему отговаривают, чтоб к Полоцку и Смоленску никак не ходил, а стоял бы за Ливонию. Король говорил панам, чтоб шли с ним всею землею в Ливонию доступать тех городов, которые Москва захватила, но паны ему отговаривают, чтоб он сам и в Ливонию не ходил, а послал бы наемных людей защищать те города, которые за ним, а над другими промышлять; паны большие людей королю посулили, а шляхта людей дать не хочет, говорит: ведь с нас деньги на наемных людей уже взяты! Паны, желая потешить короля, начали уговаривать шляхту, чтоб шла с ним в Ливонию; но немного нашлось охотников и до сих пор у короля еще не улажено, куда ему идти. А во всей земле: в Польше и Литве, у шляхты и у черных людей - у всех одно слово, что у них Стефану королю на королевстве не быть, а пока у них Стефан король на королевстве будет, до тех пор ни в чем добру не бывать, а сколько им себе государей ни выбирать, кроме сыновей московского государя или датского короля, никого им не выбрать; а больше говорят во всей земле всякие люди, чтоб у них быть на государстве московского государя сыну.

Донесения послов были справедливы: Баторий находился не в завидном положении пред началом московской войны. Отвращение к войне, как мы видели, уже давно овладело поляками и литовцами; частные выгоды преобладали над общим делом: литовцы боялись подвергнуть опасности свои пределы и требовали, чтоб король перенес войну в Ливонию. Но величие Батория оказалось именно в том, что он успел преодолеть все эти препятствия. Как полководец Баторий в Восточной Европе произвел тот переворот в способе ведения войны, какой уже давно произведен был на Западе. Как в Московском государстве, так в Польше и Литве почти не было постоянного войска: служилое, или дворянское, сословие собиралось под знамена по призыву государей и составляло конницу; о пехоте же польской можем иметь ясное понятие из приведенного выше донесения гетмана Ходкевича об осаде Улы. Таким образом, войско в Восточной Европе сохраняло еще прежний, средневековый, или, лучше сказать, азиатский, характер: в нем преобладала конница, тогда как на Западе этот характер уже изменился: здесь конница, видимо, уступала первое место пехоте, здесь государи давно уже убедились в необходимости иметь под руками постоянное войско, состоявшее первоначально из наемных ратников. Мы видели характер наших войн не только до Иоанна III, но при нем, при сыне и внуке его войн с Литвою: ратные толпы входили в неприятельскую землю, страшно опустошали ее, редко брали города и возвращались назад, хвалясь тем, что пришли поздорову с большою добычею; литовцы платили тем же; но движения с их стороны были слабее вследствие указанных уже прежде причин, и потому Москва выходила постоянно с выгодами из войн с Литвою. Несмотря, однако, на это, даже и в войсках литовских, или, лучше сказать, между вождями литовскими, не говоря уже о шведах, легко было заметить большую степень военного искусства, чем в войсках или воеводах московских: это было видно из того, что во всех почти значительных столкновениях с западными неприятелями в чистом поле московские войска терпели поражение: так было в битвах при Орше, при Уле, в битве при Лоде, при Вендене. Неприятели Московского государства понимали это очень хорошо и потому старались всеми силами не допускать в него искусства, при котором оно было бы непобедимо, не пропускать в него искусных ратных людей, мастеров, не пропускать снарядов военных. И в Москве понимали это также очень хорошо; отсюда осторожность московских воевод, нежелание вступать в битвы с войсками, на стороне которых виделось большее искусство; мы должны отдать честь московским воеводам за то, что они не полагались на многочисленность своих войск, сознавая превосходство качества над количеством, превосходство искусства над материальною силою. Понимал это очень хорошо, если не лучше всех, сам царь Иоанн - отсюда господствующее, неодолимое в нем желание овладеть Ливониею, овладеть путями, ведущими к образованным народам; отсюда желание иметь в своей службе искусных в ратном деле иностранцев, каков был Фаренсбах и другие; отсюда домогательство, чтоб шведский король прислал ему отряд ратных людей, обученных, вооруженных по-европейски; отсюда осторожность, уклончивость, робость, происходившие в нем от отсутствия надежды на успех без особенных счастливых обстоятельств, в соединении с родовыми, от предков заимствованными осторожностию и уклончивостию. И вот в это-то время, когда московское правительство так хорошо сознавало у себя недостаток военного искусства и потому так мало надеялось на успех в решительной войне с искусным, деятельным полководцем, на престоле Польши и Литвы явился государь энергический, славолюбивый, полководец искусный, понявший, какими средствами он может победить соперника, располагавшего большими, но только одними материальными средствами. Средства Батория были: искусная, закалившаяся в боях наемная пехота, венгерская и немецкая, исправная артиллерия, быстрое наступательное движение, которое давало ему огромное преимущество над врагом, принужденным растянуть свои полки по границам, над врагом, не знающим, откуда ждать нападения. Вот главные причины успеха Баториева, причины недеятельности московских воевод, робости Иоанна; мы не можем согласиться с Курбским и писателями, слепо ему следовавшими, что причина неуспеха заключалась исключительно в поведении Иоанна, истребившего храбрых, искусных воевод своих, ибо странно было бы говорить об искусстве воевод московских, назначавшихся не по военным способностям, а по месту, которое они занимали в Думе, когда важный боярин, как боярин, был в то же время и воеводою, хотя бы не имел ни малейших военных способностей; да и где было узнать эти способности? В битвах с казанцами и крымцами? Князь Петр Шуйский считался знаменитым воеводою, но что он сделал в битве при Уле (второй Оршинской)? Отец Иоаннов не истреблял воевод своих, но как вели они себя при наступательном движении Сигизмунда I, которое окончилось первою Оршинскою битвою? Видим то же отступление, ту же страшную неудачу, как и в войне с Баторием; разница только в том, что Сигизмунд с князем Острожским не имели средств воспользоваться своим успехом, какие приготовил себе Баторий с Замойским. Наконец, мы привыкли думать, что Иоанн располагал громадными войсками, которые, однако, вследствие робости его оставались в бездействии; но о числе войск московских во время войны с Баторием мы не имеем достоверных показаний, на свидетельство же псковского летописца в этом отношении менее всего можно полагаться.

Приготовившись к войне, Баторий в июне 1579 года отправил в Москву гонца с ее объявлением; причиною разрыва выставлял он вступление Иоанна в Ливонию, несмотря на перемирие с Литвою. В июле, собравши войско под Свирем, король держал совет, в какую сторону лучше предпринять поход. Литовские паны по-прежнему советовали идти через Ливонию ко Пскову, потому что взятие этого богатого города может вознаградить войско за труды, а взять его нетрудно, потому что по отдаленности от театра войны им мало занимались в последнее время, прежние же стены должны быть уже ветхи. Но король был противного мнения: так как, говорил он, война предпринимается для освобождения Ливонии, то странно было бы перенести войну в край, и без того уже опустошенный; притом Ливония усеяна городами и замками, осада которых повела бы к большому замедлению; наконец, переведши все войска в Ливонию, надобно было бы оставить Литву без прикрытия. Можно не чрез Ливонию, а чрез неприятельскую землю пуститься ко Пскову, но тогда в тылу останется много неприятельских крепостей и, углубившись так далеко в неприятельскую землю, трудно было бы возвратиться, трудно было бы получить подкрепления. Лучше всего взять прежде Полоцк: чрез это обеспечится и Ливония и Литва, от которой войско не удалится, потому что Полоцк, лежащий над Двиною, служит одинаково ключом к этим обеим странам, кроме того, взятием Полоцка обеспечится судоходство по Двине, важное для Литвы и Ливонии, особенно для города Риги. Иоанн не знал об этом мнении Батория, думал, что война, предпринятая за Ливонию, будет ведена в Ливонии, знал, что таково мнение большинства в Польше и Литве, и потому отправил большое войско за Двину в Курляндию; войско это ограничилось, по обычаю, опустошением страны и должно было скоро вернуться назад, ибо неприятель явился там, где его не ждали: в начале августа Баторий осадил Полоцк. Осажденные воеводы, князь Василий Телятевский, Петр Волынский, князь Дмитрий Щербатый и дьяк Ржевский, держались в дубовой крепости более трех недель с необыкновенным мужеством; жители, старики и женщины, бросались всюду, где вспыхивал пожар, и тушили его, на веревках спускались со стен, брали воду и подавали в крепость для гашения огня; множество при этом падало их от неприятельских выстрелов, но на место убитых сейчас же являлись новые работники. Нелегко было и осаждающим: с большим трудом могли они добывать съестные припасы в стране малолюдной, лесистой и притом еще опустошенной недавнею войною; царь, узнавши об осаде Полоцка, двинул туда передовые отряды под начальством окольничих Бориса Шеина и Федора Шереметева, но эти воеводы, увидав, что все дороги к Полоцку были загорожены войсками Батория, заняли крепость Сокол и оттуда препятствовали подвозу съестных припасов к осаждающим, избегая столкновения в чистом поле с высланными против них полками под начальством Христофа Радзивилла и Яна Глебовича. Кроме того, погода стояла дождливая, дороги испортились, обозные лошади падали, ратники не могли найти сухого места под шатрами; особенно страдали немцы, привыкшие вести войну в странах богатых, густо населенных; в противоположность им венгры отличались терпеливостию и неутомимостию.

В таких затруднительных обстоятельствах король созвал военный совет; большая часть воевод была того мнения, что надобно идти на приступ, но король не согласился. "Если приступ не удастся,- говорил он,- то что тогда останется делать? Отступить со стыдом!" Обещанием больших наград он уговорил венгров подобраться к стенам крепости и зажечь их со всех сторон. Выбравши ясный день, 29 августа, венгры бросились к стенам и зажгли их; пламя быстро распространилось, и осажденные не могли потушить пожара в продолжение целого дня; а между тем король с большею частию войска стоял на дороге к Соколу, боясь, чтоб тамошние воеводы, увидя зарево, не явились на помощь к Полоцку. Помощь, однако, не приходила, и осажденные начали думать о сдаче; десятеро русских спустились со стен к осаждающим для переговоров, но венгры умертвили их: они не хотели допускать до переговоров, хотели взять город приступом, ибо в таком случае они получили бы право разграбить его; особенно прельщала их церковь св. Софии, о богатствах которой наслышались. С этою целию венгры без приказа королевского кинулись в город сквозь пылавшие стены, за ними - польская пехота; но осажденные уже успели выкопать ров в том месте, где прогорела стена, встретили нападающих залпом из пушек и прогнали их. На другой день пожар и напор осаждающих возобновились; тогда стрельцы с воеводою Волынским выслали переговорщиков, и город был сдан с условием свободного выхода всем ратным людям: некоторые из них вступили в службу королевскую, большая часть предпочла возвратиться в отечество; но владыка Киприан и другие воеводы, кроме Волынского, никак не хотели соглашаться на сдачу; они уже давно замышляли взорвать крепость, но не были допускаемы до этого ратными людьми, и, когда последние уже сдали город, владыка и воеводы заперлись в церкви св. Софии и объявили, что только силою можно будет их взять оттуда, что и было исполнено со стороны неприятеля. Добыча, найденная в Полоцке, обманула ожидание осаждающих; самую драгоценную ее часть составляла библиотека, содержащая в себе много летописей и творений святых отцов греческих в славянском переводе,- все это погибло. Те из русских, которые решились переселиться в Литву, были не очень щедро награждены Баторием; до нас дошла грамота его к дворному конюшему литовскому такого содержания: "Многие стрельцы и другие люди московские после взятия Полоцка и прочих крепостей русских поддались нам, и мы их наделили пустыми участками земли в старостве Гродненском, но им нечем обрабатывать этих участков. Так приказываем тебе взять у подданных наших в Литве кляч самых негодных и мелких штук с полтораста и поделить их между этими москвичами".

25 сентября был зажжен и взят Сокол с страшною резнею: старый полковник Вейер, служивший у Батория, говорил, что бывал на многих битвах, но нигде не видал такого множества трупов, лежавших на одном месте. Взято было и несколько других близлежащих крепостей; с другой стороны князь Константин Острожский опустошил область Северскую до Стародуба и Почепа, а староста оршанский Кмита - Смоленскую; шведы опустошали Карелию и землю Ижорскую, осаждали Нарву, но были от нее прогнаны.

Поход 1579 года был кончен Баторием; он возвратился в Вильну. Еще в половине сентября он отправил к царю грамоту, в которой писал, что по восшествии на престол главным старанием его было сохранить мир со всеми соседями и везде он успел в этом; один только царь прислал ему гордую грамоту, в которой требовал Ливонии и Курляндии. "Так как нам не годилось,- заключает король,- исполнить это требование, то мы сели на коня и пошли под отчинный наш город Полоцк, который господь бог нам и возвратил: следовательно, кровь христианская проливается от тебя". Иоанн отвечал: "Другие господари, твои соседи, согласились с тобою жить в мире, потому что им так годилось; а нам как было пригоже, так мы с тобою и сделали; тебе это не полюбилось; а гордым обычаем грамоты мы к тебе не писывали и не делывали ничего. О Лифляндской же земле и о том, что ты взял Полоцк, теперь говорить нечего; а захочешь узнать наш ответ, то для христианского покоя присылай к нам послов великих, которые бы доброе дело между нами попригожу постановить могли. Мы с тобою хотим доброй приязни и братства и по всем своим границам запретили вести войну; распорядись и ты также по всем своим границам, пока послы великие между нами братство и добрую приязнь поставят; бояре наши били нам челом, чтоб мы кровопролития в христианстве не желали, и велели им обослаться с твоими панами; мы на просьбу их согласились". Царь по требованию Батория отпустил гонца его, Лопатинского, который был задержан за то, что привез объявление войны; при отпуске царь велел сказать ему: "Пришел ты к нам от своего государя с грамотою, в которой Стефан король многие укоризненные слова нам писал и нашу перемирную грамоту с тобою к нам прислал; людей, которые с такими грамотами приезжают, везде казнят, но мы, как господарь христианский, твоей убогой крови не хотим и по христианскому обычаю тебя отпускаем". С Лопатинским отправлен был особый гонец, который должен был требовать освобождения пленных на размен и на выкуп. Это было в генваре 1580 года; в марте Стефан отвечал: "Мы к тебе послов своих посылали, но ты отправил их с необычным и к доброй приязни непригожим постановлением а твои послы, бывшие у нас, ничего доброго не постановили: так после этого теперь нам посылать к тебе послов своих непригоже; присылай ты своих к нам, и присылай немедленно. А что пишешь об освобождении пленных, то сам рассуди, приличное ли теперь к тому время? А нужды им у нас никакой нет". Паны прислали боярам опасную грамоту на московских послов. Царь приговорил послать от бояр к панам с ответом, что они прислали опасную грамоту не по-пригожу, высоко, мимо прежнего обычая; пусть лучше наводят государя своего на то, чтоб отправлял своих послов в Москву немедленно. Иоанн отправил ответ свой Баторию с дворянином Нащокиным. "Мы послов твоих,- писал царь,- приняли и отпустили по прежним обычаям, по неволе они ничего не делали бесчестья и нужды им никакой не было. А наши послы у тебя ничего не постановили потому, что ты не хотел подтвердить постановленного твоими послами у нас, вставил новое дело, наших послов обесчестил, принял их не по прежним обычаям и без дела к нам отослал, а потом прислал к нам гонца Лопатинского с грамотою, и какие речи написал ты в этой грамоте - сам знаешь. Если нам теперь все эти дела между собою поминать, то никогда христианство покоя не получит, так лучше нам позабыть те слова, которые прошли между нами в кручине и в гневе; ты бы, как господарь христианский, дело гневное оставил, а пожелал бы с нами братской приязни и любви; а мы с своей стороны все дела гневные оставили, и ты бы„ по обычаю отправил к нам своих послов". В случае нужды Нащокин должен был согласиться на отправление царских послов в Литву; касательно поведения своего московские гонцы получали в это время такой наказ: "Будет в чем нужда, то они должны приставам говорить об этом слегка, а не браниться и не грозить; если позволят покупать съестные припасы то покупать, а не позволят - терпеть; если король о царском здоровье не спросит и против царского поклона не встанет, то пропустить это без внимания, ничего не говорить; если станут бесчестить, теснить, досаждать, бранить то жаловаться на это приставу слегка а прытко об этом не говорить, терпеть".

Баторий отвечал что он уже садится на коня и выступает с войсками своими туда, куда господь бог укажет дорогу впрочем будет ждать московских послов пять недель, считая от 14 июня. Иоанн отвечал на это, что уже назначил послов - стольника князя Ивана Сицкого-Ярославского и думного дворянина Романа Пивова, но что в такой короткий срок, как назначил король, им не поспеть и на границы, не только в Вильну. Баторий отвечал, что все эти отсрочки ведут только к упущению удобного времени для войны, что он выступает в поход, но что выступление нисколько не препятствует московским послам приехать к нему для переговоров туда, где он будет находиться с войском. Ясно было, что Баторий пересылался с царем только для того, чтоб выиграть время, чтоб собраться с силами, достаточными для успешного похода. Для этого ему нужен был почти целый год: вместо благодарности многие встретили его с упреками, упреки эти были опровергнуты на сейме благодаря искусству и красноречию знаменитого канцлера Замойского; но нельзя было скоро действовать при недостатке денег, при медленности, с какою собирались войска. Деньги король кое-как собрал, пожертвовал свои, занял у частных людей, причем также много помог ему Замойский; брат Батория, князь седмиградский, прислал опять значительный отряд венгров; но все еще было мало пехоты; шляхта никак не хотела служить в ней; надобно было набирать ее из городских жителей, но последние не были так привычны к военной службе, были изнежены спокойным пребыванием в городах; придумали средство составить пехоту из людей крепких, способных к перенесению трудов и лишений: положили в королевских имениях из 20 крестьян выбирать одного которого по выслуге срочного времени освобождать навсегда самого и все потомство от всех крестьянских повинностей. В Москве также не теряли времени, собирали деньги и войско, но здесь не было искусных в военном деле иностранных дружин, здесь не было полководцев, которые бы могли равняться с Баторием. Не зная ничего о намерениях последнего, Иоанн должен был опять растянуть свои войска, послать полки и к Новгороду, и ко Пскову, к Кокенгаузену и к Смоленску сильные полки должны были оставаться также на южных границах, где мог явиться хан; на северо-западе надобно было отбиваться от шведов. При отправлении к литовским границам крещеного татарского царевича, великого князя Симеона Бекбулатовича и боярина князя Ивана Федоровича Мстиславского в разряде читаем: "То дело государь положил на боге, на великом князе Симеоне и боярине И. Ф. Мстиславском с товарищами: как их бог вразумит и как будет пригоже государева и земского дела беречь и делать". По монастырям отправлены были грамоты: "Здесь на нас идет недруг наш, литовский король, со многими силами; мы к нему посылали о мире с покорением, но он с нами мириться не хочет и на нашу землю идет ратью. И вы б пожаловали, молили господа бога и пречистую богородицу и всех святых, чтоб господь бог отвратил праведный свой гнев, движущийся на ны, и православного христианства державу сохранил мирну и целу, недвижиму и непоколебиму, а православному бы христианству победы дал на всех видимых и невидимых врагов".

Баторий решил двинуться к Великим Лукам, но, чтобы скрыть это от неприятеля, приказал войску собраться под Часниками; место это расположено над рекою Улою таким образом, что находится в равном расстоянии и от Великих Лук, и от Смоленска, вследствие чего до последней минуты оставалось неизвестным, к которому из этих городов король направит путь. Он выступил к Великим Лукам с 50000 войска, в числе которого находилось 21000 пехоты. Деревянная крепость Велиж была зажжена калеными ядрами и сдалась, Усвят последовал ее примеру. Баторий стоял уже у Великих Лук, как явились к нему в стан послы московские - князь Сицкий и Пивов; от самой границы их уже встречали неприятностями, дерзостями: посланный к ним навстречу на рубеж от оршанского воеводы Филона Кмиты назвал последнего воеводою смоленским; послы сказали на это: "Филон затевает нелепость, называя себя воеводою смоленским; он еще не тот Филон, который был у Александра Македонского; Смоленск - вотчина государя нашего; у государя нашего Филонов много по острожным воротам". Когда послы поехали к королю в стан, то гайдуки начали стрелять из ручниц возле лошадей посольских, и пыжи падали на послов. Король, принимая их, против государева имени и поклона не встал, шапки не снял, о здоровье государевом не спросил. Послы требовали, чтоб Баторий снял осаду Лук, и тогда они станут править ему посольство, ибо им наказано править посольство в земле королевской, а не под государевыми городами. На это им паны отвечали: "Ступайте на подворье!", а виленский воевода говорил им вслед: "Ступайте на подворье! Пришли с бездельем, с бездельем и пойдете". Послы просили, чтоб король отошел по крайней мере от Лук на то время, когда они станут править посольство,- не согласились; просили, чтоб не велел в это время промышлять над городом,- не согласились и на это; послы начали править посольство, уступали королю Полоцк, Курляндию, 24 города в Ливонии, но король требовал всей Ливонии, Великих Лук, Смоленска, Пскова, Новгорода. Послы просили позволения отправить гонца в Москву за новым наказом; гонец был отправлен, но Баторий не дожидался его возвращения: после долгих стараний Замойскому удалось, наконец, зажечь крепость; осажденные начали переговоры о сдаче, но венгры, боясь лишиться добычи, самовольно ворвались в город и начали резать всех, кто ни попадался. Поляки последовали их примеру; Замойскому удалось спасти только двоих воевод. Князь Збаражский с польскою, венгерскою и немецкою конницею разбил князя Хилкова под Торопцом; Невель, как скоро был зажжен, сдался; Озерище сдалось еще прежде пожара; крепкое Заволочье отбило первый приступ, но потом также принуждено было поддаться Замойскому. Не так счастлив был оршанский воевода Филон Кмита: с 9000 литвы он подошел к Смоленску, с тем чтоб сжечь посады; но в деревне Настасьине пришли на него царские воеводы, Иван Михайлович Бутурлин с товарищами, и сбили с станов; Кмита вечером стал в крепком месте в обозе, а ночью ушел из него; Бутурлин на другой день погнался за неприятелем, настиг его в 40 верстах от Смоленска, на Спасских лугах, и разбил, взял знамена, шатры, 10 пушек, 50 затинных пищалей и 370 пленных. Баторий взятием Лук кончил свой поход 1580 года, но военные действия на этот раз продолжались и зимою: в феврале 1581 года литовцы пришли ночью к Холму, взяли его и оставили за собою, выжгли Старую Русу, в Ливонии взяли замок Шмильтен и вместе с Магнусом опустошили Дерптскую область до Нейгаузена, до границ русских. С другой стороны, шведский полководец Понтус Делагарди вошел в Карелию, в ноябре 1580 взял Кексгольм, причем, по известиям ливонских летописцев, было истреблено 2000 русских. В Эстонии шведы осадили Падис (в 6 милях от Ревеля); осажденные под начальством воеводы Чихачева терпели страшный голод, 13 недель не отведывали хлеба, переели всех лошадей, собак, кошек, сено, солому, кожи, некоторые тайно отведали, как пишут, и человеческого мяса; наконец в декабре неприятель взял город вторым приступом. В начале 1581 года Делагарди оставил Карелию и неожиданно явился в Ливонии под Везенбергом, который после сильного обстреливания сдался в марте под условием свободного выхода осажденным. В том же месяце московские воеводы, по старому обычаю, ходили из Можайска опустошать литовские земли, были у Дубровны, Орши, Могилева, под Шкловым, имели удачную битву с литовскими войсками и возвратились благополучно в Смоленск.

А между тем Баторий хлопотал о третьем походе, занял деньги у герцога прусского, курфюрстов саксонского и бранденбургского. На сейме, собранном в феврале 1581 года, объявил, что мало радоваться успехам военным, надобно пользоваться ими; если не желают или не надеются покорения целого Московского государства, то по крайней мере не должны полагать оружия до тех пор, пока не закрепят за собою всей Ливонии. Потом объяснял, как вредно каждый год отрываться от войска и спешить на сейм для вытребования денежных поборов, что от этого собственное войско ослабевает, а неприятелю дается время восстановлять свои силы, что запоздалое собирание денег заставляет терять самое удобное для военных действий время, что единственное средство для избежания этих невыгод - двухлетний побор. Сейм сначала противился королевскому предложению, потом согласился. Но при конце сейма земские послы просили короля, чтоб следующим, третьим походом постарался окончить войну, ибо шляхта и особенно ее крестьяне совершенно изнурены поборами и далее выносить их не в состоянии. Король отвечал чрез Замойского что он не длит нарочно войны, предпринятой для общего спокойствия и выгоды: неприятель теперь в таком положении, что легко довести его до последней крайности, продля хотя немного войну; что, исполняя желание земли, он не будет препятствовать заключению мира, как скоро принудит неприятеля уступить ему всю Ливонию.

Переговоры о мире продолжались во все это время; Сицкий и Пивов ехали за Баторием от Великих Лук до Варшавы; приставы, державши долго послов, повели их за королем к Полоцку; на дороге литовские люди послов бесчестили, посольских людей били, грабили, корму людского и конского послам не давали, отчего много лошадей у них попадало. В недостатке корма, впрочем, после пред послами объяснились и извинились, и Баторий старался вознаградить послов за прежние нужды, даря их винами иностранными и медом старым. Но потом опять послы начали терпеть нужду, и пристав на их жалобы отвечал: "Вам все корм давай! Ведь доброму делу не бывать; те гроши, что было вам на корм давать, надобны еще на другие дела". В Варшаве паны радные польские говорили послам великие задорные речи и непригожие слова, да и, в Раде сидя, говорили высокие и задорные слова, а гладко и склонно никто ничего не говорил; послы против их разговоров молчали, а отговаривали им без брани, слегка, по государеву наказу. Послы предлагали заключить перемирие на том условии, что каждому владеть, чем владеет, но паны с этим предложением и к королю не пошли. Царь прислал к королю гонца с требованием опасной грамоты на новых послов. "Этим послам,- писал Иоанн,- мы велели договориться подробно насчет Лифляндской земли, как делу пригоже статься; тогда по договору и людей из Лифляндской земли велим вывести, а до тех пор ты бы„ брат наш, людей не собирал и убытка казне своей не делал". Гонцу было наказано: "Если король о царском здоровье не спросит и против царского поклона не встанет, то об этом ничего не говорить". Послами были отправлены думные дворяне Пушкин и Писемский; им дан был такой наказ: "Послы не должны отдавать верющей грамоты никому, кроме короля; должны требовать, чтоб их непременно представили Баторию, а если станут их укорять, или бесчестить, или бранить, или бить, то на укоризну, бесчестье и брань отвечать, смотря по делу, что будет пригоже и как их бог вразумит, слегка а не браниться, против побоев терпеть и стоять накрепко, чтоб их отпустили к королю, а, пока у короля не будут, до тех пор грамоты верющей никому не давать и посольства ни перед кем не править. Если король не встанет и велит о государевом здоровье спрашивать панам, то и за этим не останавливаться, о государевом здоровье говорить, грамоту верющую подавать, посольство править; если будут их на посольстве бранить или бить - говорить одно, чтоб дали посольство исправить и ни за чем не останавливаться, самим не задирать и невежливых слов королю не говорить. Если паны станут говорить, чтоб государя царем не писать, и за этим дело остановится, то послам отвечать: государю нашему царское имя бог дал, и кто у него отнимет его? Государи наши не со вчерашнего дня государи, извечные государи; а если государь ваш не велел нашего государя царем писать, то государь наш для покоя христианского не велел себя царем писать; все равно, как его ни напиши, во всех землях ведают, какой он государь. Если же станут спрашивать, кто же это со вчерашнего дня государь, отвечать: мы говорим про то, что нам государь не со вчерашнего дня государь, а кто со вчерашнего дня государь, тот сам себя знает. Если не захотят писать государя братом королю, то отвечать: государи наши извечные государи; государю нашему братья турецкий цезарь и другие великие государи, и то нашему государю не важно, что с вашим государем писаться братом, и если государь ваш этого не хочет, то мы просто напишем без братства, что взяли перемирье государь с государем. А если станут говорить, чтоб в перемирной грамоте написать так от имени короля: учинили мы тебя (царя) в братстве и в дружбе, и в любви,- то и за этим дело не останавливать; если король не согласится писать царя смоленским, то согласиться и на это". Любопытно, что, соглашаясь на все, приказывая послам терпеть все, Иоанн не может отказать себе в удовольствии уколоть Батория, что он со вчерашнего дня государь.

Послы приехали с предложением королю всей Ливонии, за исключением только четырех городов; но король не только по-прежнему требовал всей Ливонии, но прибавил еще новые требования: потребовал уступки Себежа и уплаты 400000 золотых венгерских за военные издержки. Это вывело из терпения Иоанна. Послы отказались продолжать переговоры, просили дозволения послать к своему государю за новым наказом. Есть также известие, что послы дали знать ему о затруднительном положении Батория, который потерял брата, князя седмиградского, и мог быть вовлечен по этому случаю в большие хлопоты. Когда явился гонец Баториев с требованием нового наказа послам, то царь против королевского имени не встал, о здоровье королевском не спросил, потому что и король этого не делал; гонцу не было поставлено скамьи, поминков у него не взяли, обедать не позвали, потому что Стефан король на кровопролитие христианское стоит беспрестанно. Иоанн отправил с гонцом к Стефану грамоту, начинавшуюся такими словами: "Мы, смиренный Иоанн, царь и великий князь всея Руси, по божиему изволению, а не по многомятежному человеческому хотению". Изложивши условия мира, предложенные послам, царь пишет: "Мы такого превозношенья не слыхали нигде и дивимся, что ты мириться хочешь, а паны твои такое безмерье говорят. Они говорили нашим послам, что те приехали торговать Лифляндскою землею: наши послы торгуют Лифляндскою землею, и это нехорошо; а это хорошо, что паны твои нами и нашими государствами играют и в гордости своей хотят того, чему нельзя статься: это не торговля, разговор! Когда на вашем государстве были прежние государи христианские, благочестивые, которые о кровопролитии христианском жалели, тогда паны-рада с нашими послами разговорные речи говаривали и многие приговоры делывали чтоб на обе стороны любо было. Съезжаются, бывало, много раз, и побранятся, и опять помирятся, делают долго, не в один час. А теперь видим и слышим, что в твоей земле христианство умаляется, потому твои паны-рада, не жалея христианской крови, делают скоро". Укорив Батория в нарушении перемирия, заключенного его послами в Москве, Иоанн продолжает: "Никогда этого не бывало; и если ты прежних государей польских пишешь предками своими, то зачем по их уложенью не ходишь? Ты пришел со многими землями и с нашими изменниками, Курбским, Заболоцким, Тетериным и другими; наши воеводы и люди против тебя худо бились, город Полоцк изменою тебе отдали; а ты, идучи к Полоцку, грамоту писал ко всем нашим людям, чтоб они нам изменяли, а тебе с городами поддавались, нас за наших изменников карать хвалился; надеешься не на воинство - на измену! Мы, не желая чрез крестное целование начинать с тобою войну, сами против тебя не пошли и людей больших не послали, а послали в Сокол немногих людей проведать про тебя. Но твой воевода виленский, пришедши под Сокол со многими людьми, город сжег новым умышленьем, людей побил и мёртвыми поругался беззаконно, чего и у неверных не слыхано. Называешься государем христианским, а дела при тебе делаются не по христианскому обычаю. Христианское ли то дело, что твои паны крови христианской не жалеют, а издержек жалеют: если тебе убыток, так ты бы Заволочья не брал, кто тебе об этом челом бил? Что это за мир: казну у нас взявши, обогатившись, нас изубытчивши, на нашу же казну людей нанявши, землю нашу Лифляндскую взявши, наполнивши ее своими людьми, да немного погодя, собравшись еще сильнее прежнего, нас же воевать и остальное отнять! Ясно, что хочешь беспрестанно воевать, а не мира ищешь. Мы бы тебе и всю Лифляндию уступили, да ведь тебя этим не утешишь; и после ты все равно будешь кровь проливать. Вот и теперь у прежних послов просил одного, а у нынешних просишь уже другого, Себежа; дай тебе это, ты станешь просить еще и ни в чем меры себе не поставишь. Мы ищем того, как бы кровь христианскую унять, а ты ищешь того, как бы воевать; так зачем же нам с тобою мириться? И без миру то же самое будет". Послам отправлен был наказ уступить королю завоеванные им русские города, но зато требовать в Ливонии Нарвы, Юрьева и 36 других замков и на таких только условиях заключить перемирие на шесть или на семь лет. Паны возразили, что эти условия новые; послы отвечали, что так как король переменил прежние условия, то и царь сделал то же, что другого им наказа нет, и уехали на свое подворье. Переговоры кончились; Баторий выступил в поход, а к Иоанну послал грамоту, наполненную ругательствами, называл его фараоном московским, волком, вторгнувшимся к овцам, человеком, исполненным яда, ничтожным, грубым. "Для чего ты к нам не приехал с своими войсками,- пишет, между прочим, Баторий,- для чего своих подданных не оборонял? И бедная курица перед ястребом и орлом птенцов своих крыльями покрывает, а ты, орел двуглавый (ибо такова твоя печать), прячешься!" Наконец Баторий вызывает Иоанна на поединок. Гонца, привезшего эту грамоту, государь обедать не звал и корму вместо стола дать ему не велел.

Перед выступлением в поход Баторий созвал военный совет и спрашивал, куда направить путь. Почти все были того мнения, что надобно идти ко Пскову, ибо овладение этим городом предаст в руки королю всю Ливонию, за которую и ведется, собственно, война. Король и с ним некоторые воеводы были не прочь идти прямо к Новгороду, ибо оттуда приходили вести, что служилые люди готовы отложиться от Иоанна; но с другой стороны, было опасно, идя к Новгороду, оставить за собой такой крепкий город, как Псков, где сосредоточены были почти все силы неприятеля. Это соображение заставило Батория согласиться с большинством и выступить ко Пскову. Каменные стены крепости Острова не устояли против стрельбы, и крепость сдалась. 26 августа польские войска подошли ко Пскову, где начальствовали двое бояр князей Шуйских, Василий Федорович Скопин и Иван Петрович, сын известного воеводы Петра и внук Ивана, знаменитого правителя в малолетство Иоанново; Псков славился как первая крепость в Московском государстве: в продолжение целых столетий главною заботою псковичей было укрепление своего города, подверженного беспрестанным нападениям немцев; теперь обветшавшие укрепления были возобновлены и город снабжен многочисленным нарядом (артиллериею); войска, по иностранным неприятельским показаниям, было во Пскове до 7000 конницы и до 50000 пехоты, включая сюда тех обывателей, которые несли воинскую службу; число осаждающих простиралось до 100000. Король, обозревши город и узнавши от пленных о его средствах, увидал свою ошибку, увидал, что сведения, полученные им прежде о состоянии Пскова, были неверны. Он увидел прежде всего, что у него мало пехоты, что для приступа надобно было иметь ее втрое более, чем сколько было в самом деле, и пороховых запасов для осады такого города было недостаточно. 1 сентября осаждающие начали свои работы, копали борозды (вели траншеи); 7 сентября открыли пальбу, 8 - пробили стену и пошли на приступ, который сначала был удачен: неприятель ворвался в проломы занял две башни - Покровскую и Свиную - и распустил на них свои знамена; осажденные потеряли дух и начали уже отступать но воевода, князь Иван Петрович Шуйский, второй по месту и первый по мужеству, угрозами, просьбами и слезами успел удержать их с одной стороны, а с другой - сделал то же печерский игумен Тихон, вышедший к ним навстречу с иконами и мощами. Сопротивление возобновилось с новою силою: осажденные взорвали Свиную башню, занятую поляками, и согнали венгров с Покровской. Приступ был отбит; осажденные потеряли 863 человека убитыми, 1626 человек ранеными; осаждающие же - более 5000 человек убитыми, и в том числе Гавриила Бекеша, искусного предводителя венгерского. После этого осаждающие долго не могли ничего предпринять, ибо не было пороху; послали за ним к герцогу курляндскому в Ригу; порох привезли, но и тут попытки овладеть городом остались тщетными: не удалась даже попытка овладеть Печерским монастырем; а между тем начались морозы, войско терпело большую нужду и волновалось, требовало прекращения войны; но снять осаду Пскова и возвратиться на зиму домой значило погубить дело, и Баторий во что бы то ни стало решился оставить войско зимовать под Псковом. Дело было чрезвычайно трудное, но у короля был Замойский! Главною заботою последнего было введение дисциплины в войске, причем самое сильное препятствие встречал он в молодых панах и шляхте, привыкших к своеволию, но Замойский не смотрел ни на что: чем знатнее был преступник, тем, по его мнению, строже долженствовало быть наказание; так, он держал в оковах дворянина королевского, поступившего вопреки воинскому уставу, и не выпускал его, несмотря на просьбы целого войска; пред целым войском выставлял на позор своевольных шляхтичей, в нужных случаях наказывал телесно, вешал преступников, строго наказывал также женщин, осмеливавшихся пробираться в обоз. Легко понять, какую ненависть возбудил против себя Замойский таким поведением; кричали: "Он с молодых лет знал только, что за книгами сидел, в италианских школах учился, военного дела не смыслит, советует королю упорно держаться под Псковом и этим советом все войско сгубит!" Бессмысленная шляхта укоряла Замойского за ученость, а сам Замойский признавался, что наука сделала его тем, чем он был, повторяя с гордостию: "Patavium virum me fecit" (Падуа, т. е. Падуанский университет, сделал меня человеком). Кричали, что Замойский покинет войско под Псковом на жертву голоду и холоду, а сам уедет с королем на сейм под предлогом исполнения канцлерских обязанностей; король уехал, но Замойский остался при войске. Кроме Пскова военные действия происходили на Верхней Волге, в Ливонии, в Новгородской области. К Волге пробрались Христоф Радзивилл, Филон Кмита и Гарабурда, но далеко не пошли, боясь сильных полков царских; важнее были наступательные движения шведов: они взяли Лоде, Фиккель, Леаль, Габзель, Нарву, где пало 7000 русских, Виттенштейн; наконец Делагарди перенес войну и на русскую почву, взял Иван-город, Ям, Копорье. В таком положении находились дела, когда царь решился начать снова мирные переговоры с Баторием, причем посредником явился папский посол, иезуит Антоний Поссевин.

В 1550 году Шлитт, которого Иоанн отправил в Германию для вызова ученых и художников, самовольно возбудил в императоре и папе надежду на присоединение Московского государства к римской церкви, и папа Юлий III назначил было уже посольство к царю с предложением королевского титула, за что царь должен был поклясться в повиновении апостольскому престолу. В 1561 году папа Пий IV предлагал Иоанну отправить послов своих на Тридентский собор. На все эти предложения не обращалось внимания в Москве, но когда Баторий стал грозить опасною войной, то Иоанн отправил к папе Григорию XIII посла с грамотою, в которой жаловался на Батория, посаженника султанова, и объявлял желание быть с папою и императором в любви и согласии на всех недругов. Григорий воспользовался случаем и отправил в Москву иезуита Антония Поссевина, в наказе которому говорилось: "Приобретя расположение и доверенность государя московского, приступайте к делу, внушайте как можно искуснее мысль о необходимости принять католическую религию, признать главою церкви первосвященника римского, признаваемого таковым от всех государей христианских; наводите царя на мысль, как неприлично такому великому государю признавать митрополита константинопольского, который не есть законный пастырь, но симониан и раб турок; что гораздо лучше и славнее для него будет, если он вместе с другими государями христианскими признает главою церкви первосвященника римского; с этою целию возьмите с собой изложение веры, составленное на Тридентском соборе, в греческом переводе. Так как, быть может, монахи или священники московские частию по грубости своей и отвращению к латинской церкви, частию из опасения потерять свое значение будут противиться нашему благочестивому намерению и употребят все усилия, чтоб не допустить государя оставить греческую веру, то старайтесь всеми силами приобресть их расположение; более всего старайтесь приобрести сведения обо всем, касающемся веры этого народа. Внушайте государю, какие великие следствия будет иметь союз христианских государств против турок, внушайте, что на его долю достанется большая часть славы и выгод, что ему, как соседнему и могущественнейшему владетелю, должны будут достаться многие страны турецкие; вы должны узнать подробно о количестве и качестве военных сил московских, сколько пехоты, конницы, с какой стороны государь московский думает лучше напасть на турок, нет ли какого соседнего народа, с которым бы можно было вступить в союз. Но после всех этих разговоров, воспламенивши желания государя к славным подвигам, вы обратитесь опять к главному - к духовному союзу. Если встретите затруднения, не теряйте духа, делайте что можете, употребите все средства, чтоб получить от вашего посольства хотя какой-нибудь плод; вы должны испросить позволение на постройку одной или нескольких католических церквей в Москве для тех католиков, которые будут приезжать по торговым делам; объясните, что иначе никогда не установятся торговые сношения с католическими народами". Другого рода наказ дан был царем приставу, который отправлялся встретить и провожать Поссевина: "Если посол станет задирать и говорить о вере, греческой или римской, то приставу отвечать: грамоте не учивался,- да не говорить ничего про веру".

18 августа приехал Поссевин к Иоанну в Старицу. Между прочими дарами папа прислал царю с Антонием книгу о Флорентийском соборе и писал: "Посылаю твоему величеству книгу о Флорентийском соборе печатную; прошу, чтоб ты ее сам читал и своим докторам приказал читать: великую от того божию милость и мудрость, и разум получишь; а я от тебя только одного хочу, чтоб святая и апостольская церковь с тобою в одной вере была, а все прочее твоему величеству от нас и от всех христианских государей будет готово". Поссевин, заезжавший к Баторию, объявил, что последний не хочет мириться безо всей Ливонии; пересказывал собственные слова Батория. "Если государь московский,- говорил король,- не хочет уступить мне малых городков ливонских, то я пойду к которому-нибудь большому его городу, ко Пскову или к Новгороду, и только возьму один который-нибудь большой город, то все немецкие города будут мои". "И я,- говорил Поссевин,- какие речи у короля слышал, те государю и объявляю, а что государь мне объявит, то я Стефану королю объявлю, а хочу свою душу и голову отдать за государскую милость". Исполняя наказ, Антоний просил, чтоб позволено было построить в Москве католическую церковь для купцов венецианских; говорил о необходимости союза всех христианских государей против турок, но давал знать, что союз этот не может быть крепок, если все государи не будут принадлежать к одному исповеданию; уговаривая Иоанна к соединению с Римом, Поссевин говорил: "К царствам и богатствам, которых у тебя много, к славе той, которую ты приобрел расширением земли своей, прибавь славу единения с верою апостольскою и тогда великое множество небесного благословения получишь". Царь отвечал: "Мы никогда не желали и не хотим, чтоб кровопролитие в христианстве было; и божиим милосердием от младенчества нашего чрез много лет кровопролитие в христианстве не велось. Но ненавидящий добра враг с своими сосудами ввел в Литовской земле новую веру, что называется Лютер Мартын; в ваших странах эта вера сильно распространилась; и как это учение утвердилось, так в христианстве и кровопролитие началось, а как и которым обычаем началось и почему между нами и Стефаном королем недружба стала, мы тебе об этом после скажем; а теперь извещаем тебе, как нам быть в дружбе и в любви с папою и цесарем Рудольфом. Что наивышний папа Григорий хочет между всеми нами, государями христианскими, мирное постановление утвердить, то нам приятельно и любительно. Его пресветлейшеству опасную грамоту даем, что послам его к нам приехать и отъехать добровольно; а дети наши в нашей воле: Иван, сын, еще государским именем не почтен, а Феодор еще не в том возрасте, чтоб мог с нами государством править, и потому их в опасную грамоту писать не нужно, тем более что наше слово ни от кого превратно не будет, у нас не так, как в других государствах: дети, братья и вельможи превращают слово государево. Венецианам в наше государство приезжать вольно с попами и со всякими товарами, а церквам римским в нашем государстве быть непригоже, потому что до нас этого обычая здесь не бывало, и мы хотим по старине держать". Затем Иоанн приступил к главному делу: отпуская Поссевина быть посредником между ним и Баторием, Иоанн объявил ему условия, на которых может помириться с королем: царь уступал последнему 66 городов в Ливонии, кроме того, русские города - Великие Луки, Заволочье, Невель, Велиж, Холм, а за собою оставлял 35 городов ливонских. Объясняя свои права на Ливонию, Иоанн говорил: "Паны радные говорят, что если б Ливония была исстари нашею, то предки наши с нею перемирия не заключали бы: эта земля была особная, а у нас была вотчиною в прикладе, жили в ней все немецкие люди, а писали перемирные грамоты с нашими вотчинами, Новгородом и Псковом, по нашему жалованью, как мы им велим, точно так, как мужики волостные между собою записи пишут, как им торговать, а не так, как государи между собою перемирные грамоты пишут; Лифляндия была нашею прикладною вотчиною точно так, как у Стефана короля Пруссия: пишется он прусским, а в Пруссии свой князь. Ты говоришь, чтоб нам обратить все свои силы на турецкого; но как нам это сделать, пока между нами и Стефаном королем не будет мира? Мы велели послам своим поступаться, но он ни в чем меры не знает. Он просит у нас денег за убытки: он же нас воюет, нам же ему убытки платить; так не ведется и в бусурманских государствах; а кто его заставлял убытчиться? Удивляемся, как это Стефан король делает, что ни в каких государствах не ведется; уцепится за которое дело, да и хочет на своем поставить. Стефан король тебе говорил, что не хочет с нами мириться до тех пор, пока не отдам ему обещанной земли, но этому как статься? Хотя бы ему и уступили Ливонию, но вперед миру не будет же! Он и так на нас всю Италию (т. е. Западную Европу) поднял. Недавно к нам привели пленника, французского человека: ясно, что он на нас всю Италию поднял. Тут которому миру быть, что на одну сторону высоко, а на другую низко? Добро то мир, чтоб на обе стороны ровно было. Да и потому нам нельзя уступить королю всей Лифляндской земли: если нам ее всю уступить, то нам не будет ссылки ни с папою, ни с цесарем, ни с какими другими государями италийскими и с поморскими местами, разве только когда король польский захочет пропустить наших послов. Король называет меня фараоном и просит у меня 400000 червонцев; но фараон египетский никому дани не давал".

Касательно соединения с римскою церковию Иоанн отвечал Поссевину: "Мы тебя теперь отпускаем к Стефану королю за важными делами наскоро, а как будешь у нас от короля Стефана, тогда мы тебе дадим знать о вере". Но для Поссевина самым важным делом было дело о соединении церквей, а потому, получив такой неудовлетворительный для себя ответ, мало надеясь от будущего свидания и переговоров с царем уже по решительному отказу насчет построения католической церкви, Поссевин не мог быть беспристрастным посредником при мирных переговорах: он видел явную выгоду для римской церкви в том, чтоб вся Ливония была за королем польским, ибо при помощи последнего легко было восстановить здесь падший католицизм; в одной из записок Поссевина, хранящейся в Ватиканском архиве, говорится: "Есть надежда, что при помощи божией, оказанной католичнейшему королю, вся Ливония скоро отойдет к Польше, и тогда не должно упускать случая к восстановлению здесь католической религии при короле, который среди забот военных не оставляет святых мыслей о поддержании и распространении истинной веры. Кроме того, на Руси, в Подоле, Волыни, Литве и Самогитии жители упорно держатся греческого исповедания, хотя имеют господ-католиков. Сенат и особенно король, подозревающий их верность, желают обратить их в католицизм, ибо найдено, что жители этих областей по приверженности к своим единоверцам-москвичам публично молятся о даровании им победы над поляками". Вот почему главным старанием Поссевина по приезде к королю было убедить Иоанна, что Стефан, несмотря на неудачу под Псковом, решился во что бы то ни стало овладеть этим городом, если царь не поспешит заключить мир с уступкою всей Ливонии. Тогда Иоанн с сыном и боярами приговорил: "Теперь по конечной неволе, смотря по нынешнему времени, что литовский король со многими землями и шведский король стоят заодно, с литовским бы королем помириться на том: ливонские бы города, которые за государем, королю уступить, а Луки Великие и другие города, что король взял, пусть он уступит государю; а помирившись с королем Стефаном, стать на шведского, для чего тех городов, которые шведский взял, а также и Ревель не писать в перемирные грамоты с королем Стефаном". Уполномоченными для ведения переговоров назначены были князь Елецкий и печатник Алферьев; им дан был наказ держаться за Ливонию до последней крайности; чтоб склонить Поссевина на свою сторону, они должны были сказать ему: "Если государь наш уступит всю Ливонию и не будет у него пристаней морских, то ему нельзя будет ссылаться с папою, цесарем и другими поморскими государями, нельзя будет ему войти с ними в союз против бусурманских государей; какой же это мир?" Послы должны были заключить перемирие на 12 лет; если же литовские послы никак не согласятся на перемирие, то заключить вечный мир.

В декабре 1581 года в деревне Киверова Гора, в 15 верстах от Запольского Яма, начались мирные переговоры; со стороны короля уполномоченными были Януш Збаражский, князь Альбрехт Радзивилл и секретарь Великого княжества Литовского Гарабурда. Когда московские послы начали требовать части Ливонии, то паны отвечали им: "Что вы ни говорите, а государю нашему без Лифляндской земли не мириться; вы, как видно, присланы говорить, а не делать; мы не хотим торговать Лифляндскою землею; нам государь велел все окончить в три дня, и потому вы с нами говорите раньше, а нам безо всей Лифляндской земли не мириться, ни одной пяди не уступим". Они, пишут послы, хотели разъехаться и прервать переговоры, но Антоний их уговаривал и ворочал не один раз. Заключили перемирие на 10 лет от 6 генваря 1582 года на условиях, на которые, как мы видели, решился царь в совете с сыном и боярами. Сделавши главное дело, стали спорить о титулах и выражениях в договорной грамоте. Московские послы хотели писать своего государя царем; Поссевин возражал, что король не может дать ему этого титула без повеления папы. "Уговорить панов и Антония никак было нельзя,- пишут послы,- Антоний стоит с панами заодно". Вследствие чего положили написать Иоанна царем, государем лифляндским и смоленским только в московской грамоте. В договоре упоминалось о Поссевине как после папы Григория XIII; Поссевин, услыхав это выражение папы Григория XIII, закричал с сердцем: "Государь ваш пишет папу как простого попа, а цесарь и все государи христианские пишут папу наместником Христовым и учителем всего христианства". Когда московские послы хотели написать, что царь уступает королю Курляндию и Ливонию, то Поссевин опять стал кричать: "Вы пришли воровать, а не посольствовать!" У Алферьева вырвал из рук грамоту, кинул ее в двери, князя Елецкого взял за воротник, за шубу, перевернул, пуговицы оборвал и кричал: "Подите от меня из избы вон, я с вами не стану ничего.говорить!" После этой сцены послам дали знать, чтоб они сбирались домой, что переговоры кончились; тогда они по конечной неволе согласились написать, что царь уступает те города в Ливонии, которые еще за ним, а не те, которые уже завоеваны поляками.

Узнавши о заключении перемирия, царь велел отпустить королевского гонца, который привез упомянутую бранчивую грамоту; сначала было этому гонцу дали ответную грамоту, также бранчивую; но теперь ее у него взяли и дали другую, в которой царь писал: "Прислал ты к нам грамоту и в ней писал многие укорительные и жестокие слова; слова бранные между нами были прежде, а теперь между нами мирное постановление, и нам, государям великим, о таких делах бранных, которые гнев воздвигают, писать непригоже". В июне 1582 года приехали в Москву литовские послы, князь Збаражский с товарищами, для подтверждения перемирного договора и вытребовали новое обязательство, чтоб царь не воевал Эстонии в продолжение десяти лет. Приставам посольским давался такой наказ: "Если послы станут хвалиться, что король у государя много городов взял и королевские люди землю государеву во многих местах воевали, а нигде королю и его людям от государя встречи не было, то отвечать: вы на ту уступчивость не смотрите, сколько городов государь наш уступил Стефану королю в своей вотчине, в Лифляндской земле; а вам этим хвастаться нечего, то дело божие, на одной мере не стоит, а безмерного и гордого бог смиряет, на смиренного же призирает. Нам об этом теперь говорить не надобно, то все в божией руке; нам теперь о том говорить пригоже, чтоб между государями были братство и любовь и христианству покой, а такое безмерие пригоже оставлять". Между тем неприязненные действия по границам продолжались: витебский воевода Пац поставил город в Велижской волости, на устье реки Межи, на важном месте, где искони шел водный путь из Смоленска и Белой к Лукам и Торопцу. Царь послал жаловаться на это королю, впрочем, наказал послам: если король захочет разорвать мир из-за Велижской волости, то стоять за нее накрепко, но в конечной неволе уступить всю Велижскую волость в королевскую сторону. Король велел сломать городок, поставленный Пацом, и вообще принимал московских послов очень ласково. Причиною тому были неприятности, встреченные на сейме, враждебные столкновения с Швециею за Эстонию, наконец, угрозы крымского хана и султана, озлобленных нападениями малороссийских козаков. Антоний Поссевин, приехавши в Москву по заключении мира, говорил Иоанну: "Король Стефан велел тебе сказать, что он желает Московской земле прибытка, а не завладеть ею хочет; он хочет, чтоб всяким московским торговым людям был вольный проезд чрез его земли, а литовским людям точно так же во все московские земли, чтоб оба государства всякими прибытками полнились. Король Стефан хочет идти на Перекопского, чтоб тот вперед христианской крови не разливал, говорит: Перекопский с обоих нас, государей, берет деньги, а наши земли воюет беспрестанно. Стефан король пойдет на него с одной стороны, а с другой - пошел бы на него государь московский или рать свою послал. Когда король пойдет сам на Перекопского, то государь прислал бы к нему в обоз человека доброго посмотреть, как он пойдет против Перекопского мстить за кровь христианскую. А что мы теперь с обеих сторон даем Перекопскому деньги, то лучше эти деньги отдать своим людям и защитить христианство от бусурман. Королевским бы людям ходить против Перекопского чрез государеву землю, как по своей земле, а государевым людям ходить чрез королевскую землю, по воде и по суху, как по своей земле, чтобы между государями было все заодно. Король говорил также Антонию, что он, Стефан, на государстве пришлец, ни поляк, ни литвин, родом венгерец, пришел он на то, чтоб правду и любовь сыскать, а христианство освободить от бусурман, чтоб при его государствовании не было от Перекопского разлития крови христианской". Иоанн отвечал: "Нам теперь нельзя послать рать свою на Перекопского, потому что наши люди истомилися от войны с королем Стефаном, да и потому, что послы наши писали из Крыма о мире, который они заключили с ханом. Мы не знаем еще, на каких условиях заключен этот мир, и если король хочет стоять с нами заодно на бусурман, то он бы приказал об этом с своими послами".

После этого Поссевин стал просить позволения говорить с царем наедине о вере; Иоанн отвечал: "Мы с тобою говорить готовы, только не наедине: нам без ближних людей в это время как быть? Да и то порассуди: ты по наказу наивышнего папы и своею службою между нами и Стефаном королем мирное постановление заключил, и теперь между нами, дал бог, христианство в покое; а если мы станем говорить о вере, то каждый по своей вере ревнитель, каждый свою веру будет хвалить, пойдет спор, и мы боимся, чтоб от того вражда не воздвиглась". Антоний настаивал, говорил, что брани быть не может при разговоре о вере: "Ты государь великий, а мне, наименьшему вашему подданному, как бранные слова говорить? Папа Григорий XIII, сопрестольник Петра и Павла, хочет с тобою, великим государем, быть в соединении веры, а вера римская с греческою одна. Папа хочет, чтоб во всем мире была одна церковь: мы бы ходили в греческую, а славяне греческой веры приходили бы в наши церкви. Если греческие книги не сполна в твоем государстве переведены, то у нас есть подлинные греческие книги, Иоанна Златоустого собственноручные и других великих святителей. Ты будешь с папою, цесарем и другими государями в любви и будешь не только на прародительской вотчине, на Киеве, но и в Цареграде государем будешь; папа, цесарь и все государи о том будут стараться". Иоанн говорил: "Нам с вами не сойтись о вере: наша вера христианская с издавних лет была сама по себе, а римская церковь сама по себе; мы в христианской вере родились и божиею благодатию дошли до совершенного возраста, нам уже пятьдесят лет с годом, нам уже не для чего переменяться и на большое государство хотеть; мы хотим в будущем принять малое, а в здешнем мире и целой вселенной не хотим, потому что это к греху поползновение; нам, мимо своей веры истинной, христианской, другой веры хотеть нечего. Ты говоришь, что ваша вера римская с греческою одна, но мы держим веру истинную, христианскую, а не греческую; греческая слывет потому, что еще пророк Давид пророчествовал: от Ефиопии предварит рука ее к богу, а Ефиопия все равно что Византия, Византия же просияла в христианстве, потому и греческая слывет вера; а мы веру истинную, христианскую исповедуем, и с нашею верою христианскою римская вера во многом не сойдется, но мы об этом говорить не хотим, чтоб не было сопротивных слов. Да нам на такое великое дело и дерзнуть нельзя без благословения отца нашего и богомольца митрополита и всего освященного собора. Ты, Антоний, хочешь говорить; но ты затем от папы прислан, и сам ты поп, так ты и смело говоришь".

Поссевин продолжал настаивать и уверять, что брани никакой не будет. Иоанн начал опять говорить: "Мы о больших делах говорить с тобою не хотим, чтоб тебе не было досадно; а вот малое дело: у тебя борода подсечена, а бороды подсекать и подбривать не велено не только попу, но и мирским людям; ты в римской вере поп, а бороду сечешь; и ты нам скажи, от кого ты это взял, из которого ученья?" Поссевин отвечал, что он бороды не сечет, не бреет. Иоанн продолжал: "Сказывал нам наш паробок, который был послан в Рим, что папу Григория носят на престоле, а на сапоге у папы крест, и вот первое, в чем нашей вере христианской с римскою будет разница: в нашей вере крест Христов на врагов победа, чтим его, у нас не водится крест ниже пояса носить". Поссевин отвечал: "Папу достойно величать: он глава христиан, учитель всех государей, сопрестольник апостола Петра, Христова сопрестольника. Вот и ты, государь великий, и прародитель твой был на Киеве великий князь Владимир: и вас, государей, как нам не величать, и не славить, и в ноги не припадать". Тут Поссевин поклонился царю в ноги низко. Но это не произвело благоприятного впечатления; Иоанн отвечал: "Говоришь про Григория папу слова хвастливые, что он сопрестольник Христу и Петру апостолу, говоришь это, мудрствуя о себе, а не по заповедям господним: вы же не нарицайтеся учителие и проч. Нас пригоже почитать по царскому величеству, а святителям всем, апостольским ученикам, должно смиренье показывать, а не возноситься превыше царей гордостию. Папа не Христос; престол, на котором его носят, не облако; те, которые его носят, не ангелы; папе Григорию не следует Христу уподобляться и сопрестольником ему быть, да и Петра-апостола равнять Христу не следует же. Который папа по Христову учению, по преданию апостолов и прежних пап - от Сильвестра до Адриана - ходит, тот папа - сопрестольник этим великим папам и апостолам; а который папа не по Христову учению и не по апостольскому преданию станет жить, тот папа - волк, а не пастырь". Поссевин сказал на это: "Если уже папа - волк, то мне нечего больше говорить" - и замолчал.

Видя неудачу в главном намерении, иезуит хотел по крайней мере достигнуть двух целей, могших, по его мнению, содействовать мало-помалу сближению русских с западною церковию: он настаивал, чтоб католикам позволено было иметь свою церковь в Москве и чтоб царь отпустил несколько молодых русских людей в Рим для изучения латинского языка. Но и этого достигнуть не мог; царь отвечал: "Теперь вскорости таких людей собрать нельзя, которые бы к этому делу были годны; а как, даст бог, наши приказные люди таких людей наберут, то мы их к папе пришлем. А что ты говорил о вепецианах, то им вольно приезжать в наше государство и попам их с ними, только бы они учения своего между русскими людьми не плодили и костелов не ставили: пусть каждый остается в своей вере; в нашем государстве много разных вер; мы ни у кого воли не отымаем, живут все по своей воле, как кто хочет, а церквей иноверных до сих пор еще в нашем государстве не ставливали". Поссевин выехал из Москвы вместе с царским гонцом; в грамоте, отправленной к папе, Иоанн писал: "Мы грамоту твою радостно приняли и любительно выслушали; посла твоего, Антония, с великою любовию приняли; мы хотим быть в братстве с тобою, цесарем и с другими христианскими государями, чтоб христианство было освобождено из рук мусульманских и пребывало в покое. Когда ты обошлешься с цесарем и со всеми христианскими государями и когда ваши послы у нас будут, то мы велим своим боярам договор учинить, как пригоже. Прислал ты к нам с Антонием книгу о Флорентийском соборе, и мы ту книгу у посла твоего велели взять; а что ты писал к нам и посол твой устно говорил нам о вере, то мы об этом с Антонием говорили". Гонцу было наказано: "Если папа или его советники станут говорить: государь ваш папу назвал волком и хищником, то отвечать, что им слышать этого не случилось".

Мы видели, что Иоанн решил на боярском совете помириться с Баторием для того, чтоб свободнее можно было наступить на шведа, отнять у него завоеванные им города и Ревель, следовательно, в Эстонии вознаградить себя за потерю Ливонии. Русские войска имели успех в одном деле с шведами, двукратный приступ последних к Орешку был отбит; но когда в начале 1583 года Делагарди приготовился опять вступить в русские владения, новгородские воеводы предложили ему мир; уполномоченные для переговоров съехались на реку Плюсу в мае месяце и заключили перемирие только на два месяца, потом съехались снова в августе и заключили его на три года с условием, чтоб у обоих государств осталось то, чем владели до сих пор; вследствие этого за шведами остались русские города: Ям, Иван-город, Копорье. Это поспешное заключение перемирия со шведами объясняют непрочностию перемирия с Польшею и особенно опасным восстанием луговой черемисы в Казанской области. Но, принимая в соображение и эти причины, можно, однако, с достоверностню положить, что главною причиною была потеря в Иоанне надежды получить какой-либо успех в войне с европейскими народами до тех пор, пока русские не сравняются с ними в искусстве ратном; защита Орешка не могла внушить царю надежды, что легко будет взять у шведов Нарву и Ревель; притом он обязался уже перед Баторием не воевать Эстонии.

Что Иоанн не оставлял мысли о возвращении прибалтийских берегов, но был убежден, что достигнуть этого можно было только в союзе с каким-нибудь европейским государством, которое бы снабдило Россию плодами западного искусства,- это всего яснее видно из переговоров Иоанна с Елисаветою, королевою английскою. Еще в 1569 году Иоанн тайным образом, чрез английского агента Дженкинсона, переслал Елисавете следующие предложения: царь требует, чтоб королева была другом его друзей и врагом его врагов, и, наоборот, царь обязывается этим же самым относительно королевы. Англия и Россия должны быть во всех делах заодно. Король польский - недруг царю и королеве: прошлым летом был захвачен лазутчик его с письмами на имя английских купцов в России, где написано: "Я, Сигизмунд, король польский, прошу вас, английских купцов, слуг моих верных, помогать подателю этого письма и оказывать помощь русским моим друзьям как деньгами, так и всякими другими способами". Царь сначала был этим сильно оскорблен, но потом лазутчик признался, что письма были подосланы нарочно для возбуждения негодования царя против англичан и разорвания дружбы между ним и королевою и также для заподозрения сановников царских в измене. Вследствие этого царь просит королеву соединиться с ним заодно против поляков и запретить своему народу торговать с подданными короля польского. Царь просит, чтоб королева позволила приезжать к нему мастеровым, умеющим строить корабли и управлять ими, позволила вывозить из Англии в Россию всякого рода артиллерию и вещи, необходимые для войны. Царь просит убедительно, чтобы между ним и королевою учинено было клятвенное обещание такого рода: если бы кто-нибудь из них по несчастию принужден был оставить свою землю, то имеет право приехать в сторону другого для спасения своей жизни, будет принят с почетом и может жить там без страха и опасности, пока беда минует и бог переменит дела. Это обязательство должно хранить в величайшей тайне.

Елисавете, разумеется, не было никакой выгоды входить в такой тесный союз с царем и втягиваться в его войны с соседями; она длила время и наконец отвечала уклончиво и неопределенно, что не будет позволять, чтоб какое-нибудь лицо или государь вредили Иоанну или его владениям, не будет позволять этого в той мере, как по возможности или справедливости ей можно будет благоразумно этому воспрепятствовать, но против общих врагов обязывалась действовать оборонительно и наступательно. Принятие царя и семейства его в Англии и содержание с почетом было обещано. Иоанн рассердился и велел написать Елисавете грамоту (в октябре 1570 года): "Ты то дело отложила на сторону, а делали с нашим послом твои бояре все о торговых делах. И мы чаяли того, что ты на своем государстве государыня и сама владеешь и своей государской чести смотришь и своему государству прибытка. И мы потому такие дела и хотели с тобой делать. Ажно у тебя мимо тебя люди владеют, и не токмо люди, но мужики торговые, и о наших государских головах, и о честях, и о землях прибытка не смотрят, а ищут своих торговых прибытков. А ты пребываешь в своем девическом чину, как есть пошлая (обыкновенная) девица. И коли уж так, и мы те дела отставим на сторону. А мужики торговые, которые отставили наши государские головы и нашу государскую честь и нашим землям прибыток, а смотрят своих торговых дел, и они посмотрят, как учнут торговати. А Московское государство покамест без английских товаров не скудно было. А грамоту б еси, которую есмя к тебе послали о торговом деле (льготная грамота английским купцам), прислала к нам. Хотя к нам тое грамоты и не пришлешь, и нам по той грамоте не велети делати ничего. Да и все наши грамоты, которые есмя давали о торговых делах по сей день, не в грамоты".

В угоду "торговым мужикам" Елисавета отправила в Россию любимого Иоанном Дженкинсона с грамотою, в которой писала: "Дженкинсон правдиво расскажет вашему пресветлейшеству, что никакие купцы не управляют у нас государством и нашими делами, а мы сами печемся о ведении дел, как прилично деве и королеве, поставленной богом, и что подданные наши оказывают нам такое повиновение, каким не пользуется ни один государь. Чтоб снискать ваше благоволение, подданные наши вывозили в ваше государство всякого рода предметы, каких мы не позволяем вывозить ни к каким другим государям на всем земном шаре. Можем вас уверить, что многие государи писали к нам, прося прекратить с вами дружбу, но никакие письма не могли нас побудить к исполнению их просьбы". Иоанн смягчился, возвратил английским купцам прежние льготы, хотя и не все, но не переставал упрекать Елисавету, что она не хочет заключить с ним союза; выражал неудовольствие и на то, что королева, обещая ему принять его в Англии, не выговаривала для себя такого же приема в России: здесь царь видел гордость Елисаветы и собственное уничижение. "А похочешь нашей к себе любви и дружбы большей,- писал ей царь,- и ты б о том себе помыслила и учинила, которым делом тебе к нам любовь своя умножити. А чтоб еси велела к нам своим людем привозити доспеху и ратного оружья, и меди, и олова, и свинцу, и серы горячей на продажу".

Елисавета исполняла последнее желание, присылала и людей, нужных царю. Приславши к нему медика Роберта Якоби, аптекарей и цирюльников, Елисавета в письме своем старалась показать, какое важное пожертвование сделала она этим для царя, писала, что Якоби нужен был ей самой, аптекарей же и цирюльников послала неволею, сама себя ими оскудила. У этого Якоби Иоанн спросил, нет ли в Англии ему невесты, вдовы или девицы. Якоби отвечал, что есть, именно Мария Гастингс, дочь графа Гонтингдона, племянница королеве по матери. Любопытно, что расспросить доктора о девке, как тогда выражались, Иоанн поручил Богдану Бельскому и Афанасию Нагому, брату своей жены. В августе 1582 года отправился в Англию дворянин Федор Писемский с наказом договориться о союзе России с Англиею против Польши и начать дело о сватовстве; он должен был сказать Елисавете от имени Иоанна: "Ты бы, сестра наша любительная, Елисавета королевна, ту свою племянницу нашему послу Федору показать велела и парсону б ее (портрет) к нам прислала на доске и на бумаге для того: будет она пригодится к нашему государскому чину, то мы с тобою, королевною, то дело станем делать, как будет пригоже". Писемский должен был взять портрет и меру роста, рассмотреть хорошенько, дородна ли невеста, бела или смугла, узнать, каких она лет, как приходится королеве в родстве, кто ее отец, есть ли у нее братья и сестры. Если скажут, что Иоанн женат, то отвечать: "Государь наш по многим государствам посылал, чтоб по себе приискать невесту, да не случилось, и государь взял за себя в своем государстве боярскую дочь не по себе; и если королевнина племянница дородна и такого великого дела достойна, то государь наш, свою отставя, сговорит за королевнину племянницу". Писемский должен был объявить, что Мария должна принять греческую веру, равно как те бояре и боярыни, которые приедут с нею и захотят у государя жить на дворе, а которые не захотят креститься, тем на дворе жить нельзя; им вольно жить у государя в его жалованьи: только некрещеным жить у государя и у государыни на дворе ни в каких чинах непригоже. Посол должен был объявить также, что наследником государства будет царевич Феодор, а детям, которые родятся от Марии, даны будут уделы, иначе делу статься нельзя.

4 ноября Писемский представился королеве в Виндзоре; когда он отговорил свои речи, то Елисавета с веселою улыбкою отвечала: "Я брата своего и вашего государя братской любви и приязни рада и желаю, чтоб велел бог мне брата своего, вашего государя, в очи видеть". Посол сказал: "У нашего государя со многими царями и королями ссылка, а ни с одним такой любви нет, как с тобою, ты у него сестра любительная, и любит он тебя не словом, а всею душою, вправду". Елисавета: "Я брату своему на его любви челом бью, рада быть с ним в братской любви и докончании и на всех недругов стоять заодно. Земля ваша Русская и государство Московское по-старому ли, и нет ли в вашем государстве между людьми какого волнения (шатости)?" Посол: "Земля наша и государство Московское, дал бог, по-старому, а люди у государя нашего в его твердой руке; в которых людях была шатость, и те, вины своя узнав, били государю челом, просили милости; государь им свою милость показал, и теперь все люди государю служат прямо, а государь их жалует". Потом королева спросила у посла, как ему показалась Английская земля. Писемский отвечал: "Земля Английская очень людна и угожа и всем изобильна".

После первого приема прошло много времени; посол начал скучать. Когда вельможи от имени королевы предложили ему ехать охотиться на заповедные острова, бить оленей, то он отвечал: "На королевнине жалованье много челом бью, а гулять ездить теперь не годится, потому присланы мы от своего государя к королевне по их великим делам; мы у королевны на посольстве были, а государеву делу до сих пор и почину нет; да нынче же у нас пост, мяса мы не едим, и нам оленина к чему пригодится?" Англичане отвечали: "Мы мясо едим, а если не поедете с нами на охоту, то королевне будет на вас досадно". Посол поехал на острова. В половине декабря в селе Гриниче Писемский имел первое совещание с английскими министрами, объявил, что король польский, союзник папы и цесаря, враждует с царем, что Иоанн хочет заключить с Елисаветою тесный союз, дабы иметь одних друзей и врагов, помогать друг другу людьми, а где нельзя людьми, то казною, чтоб королева велела пропускать к государю снаряд огнестрельный, доспехи, серу, нефть, медь, олово, свинец, велела пропускать мастеров всяких, ратных и рукодельных людей, а государь за это всякие товары велит пропускать в Англию без вывета. Английские министры соглашались на союз, однако с условием, что прежде объявления войны врагу царскому королева будет стараться помирить его с Иоанном; за это посредничество они требовали исключительной торговли. Писемский отвечал: "Пусть советники королевнины сами рассудят: можно ли Английской земле пробыть с одним русским торгом, а с другими землями не торговать и к себе других купцов не пускать ни с какими товарами? Но если Английской земле с одним русским торгом быть нельзя, то и русским людям об одном английском торгу пробыть нельзя же". Положили для окончательных переговоров отправить с Писемским в Москву посла от королевы. За обедом после переговоров министры сказали Писемскому: "Папа хвалится, что помирил царя с Баторием". Посол отвечал: "Воля папе, что хочет, то говорит заочно; а если бы он государя нашего с королем помирил, то государь бы наш литовского короля себе недругом не называл".

После переговоров с министрами Писемский повел дело с королевою о сватовстве. Елисавета отвечала ему: "Любя брата своего, вашего государя, я рада быть с ним в свойстве; но я слышала, что государь ваш любит красивых девиц, а моя племянница некрасива, и государь ваш навряд ее полюбит. Я государю вашему челом бью, что, любя меня, хочет быть со мною в свойстве, но мне стыдно списать портрет с племянницы и послать его к царю, потому что она некрасива, да и больна, лежала в оспе, лицо у нее теперь красное, ямоватое; как она теперь есть, нельзя с нее списывать портрета, хотя давай мне богатства всего света". Писемский согласился ждать несколько месяцев, пока Мария совершенно оправится. Между тем в Англии узнали, что у царя от Марии Нагой родился сын (Димитрий); Писемский послал сказать министрам, чтоб королевна таким ссорным речам не верила: лихие люди ссорят, не хотят видеть доброго дела между нею и государем. Наконец в мае месяце 1583 года Писемскому показали невесту в саду, для того чтоб посол мог ее хорошенько разглядеть на открытом месте. Мария Гастингс, доносил Писемский царю, ростом высока, тонка, лицом бела; глаза у нея серые, волосы русые, нос прямой, пальцы на руках тонкие и долгие. Увидавши Писемского после смотра, Елисавета опять сказала ему: "Думаю, что государь ваш племянницы моей не полюбит, да и тебе, я думаю, она не понравилась?" Посол отвечал: "Мне показалось, что племянница твоя красива; а ведь дело это становится судом божиим".

Окончив дела, Писемский отправился в Россию с грамотами от Елисаветы к царю; королева изъявляла желание лично повидаться с Иоанном, писала: "Наша воля и хотенье, чтоб все наши царства и области всегда были для тебя отворены; ты приедешь к своему истинному приятелю и любимой сестре". Вместе с Писемским отправился в Москву английский посол Боус. Последний принял на себя очень трудное и неприятное поручение: он должен был домогаться, чтоб английские купцы получили право исключительной и беспошлинной торговли в России, и в то же время должен был отклонить союз Елисаветы с Иоанном против врагов его, ибо союз этот не приносил никакой пользы, не имел смысла для Англии, и потом отклонить брак царя на Марии Гастингс, потому что, несмотря на все желание пожилой девушки пристроиться, невеста была напугана известиями о характере жениха. Отсюда понятна неловкость Боуса и раздражительность, происходившая от затруднительности его положения.

В переговорах с боярами Боус объявил, что королева его не прежде может начать войну с врагом царским, как попытавшись помирить его с царем. Бояре отвечали на это: "Это условие как написать в договор? Если обсылаться с недругом, то недруг в это время изготовится: и как его извоевать, если он готов будет?" Боус возражал: "У нас так не ведется, что не обославшись с недругом, да идти на него ратью". Потом Боус начал требовать исключительной торговли для англичан; бояре отвечали: "Что это за любовь к государю нашему от королевны Елисаветы, что всех государей хочет отогнать от нашей земли и ни одного гостя не хочет пропустить к государю нашему в его землю? От этого будет прибыль только одной королевне, а государю нашему убыток будет". Боус говорил: "Дорогу к Белому морю нашли гости нашей государыни, так они одни пусть и ходят этою дорогою". Бояре донесли о переговорах Иоанну, и тот велел писать в грамоту: Елисавета должна послать к Баторию с требованием, чтоб он помирился с царем, возвратил ему Полоцк и Ливонию, а не отдаст, то пусть Елисавета рать свою на него пошлет. Боус, услыхавши об этом условии, сказал: "Это дело новое, мне с ним к королевне ехать нельзя, меня королевна дураком назовет". Царь соглашался, чтоб одни англичане входили в пристани Корельскую, Воргузскую, Мезенскую, Печенгскую и Шумскую, но Пудожерская останется для испанского гостя, Ивана Белоборода, а Кольская - для французских гостей. Посол говорил, что по прежней льготной грамоте одни англичане входили во все северные гавани; ему отвечали, что прежде у Московского государства было морское пристанище - Нарва; но шведы стали этому пристанищу помешку делать и вместе с шведскими пленными при этом пойманы и английские наемные люди, за что первая и вторая льготные грамоты англичанам уничтожены, а дана третья - полегче; бояре говорили: "Вот теперь к государю нашему прислал французский король к морскому пристанищу к Коле, просит любви и братства; мы слышали, что Елисавета королевна с французским королем в дружбе и с Нидерландами тоже: так как нам их не пускать - сам рассуди?" Боус на все отвечал одно: "Мне ничего другого говорить нельзя, чего мне от королевны не наказано: пусть государь посылает к королевне своих послов". Бояре продолжали: "К Пудожерскому устью пожаловал государь, велел приходить Испанской земли гостю из Антропа-города (Антверпена) Ивану Белобороду: Иван Белобород и ходит, и к его царскому величеству всякие узорочные многие товары привозит". Боус говорил, что английские купцы государю служат больше других; бояре отвечали на это, что английские гости начали воровать с недругами государевыми - шведским и датским, ссылались грамотами, также посылают в свою землю грамоты укорительные про московских людей и про государство, будто московские люди ничего хорошего не знают и потому, чтоб присылали из Англии товар худой и гнилой: московские люди толку не знают! Сукна англичане вывозят рядовые, которые старых гораздо хуже. Боус отвечал: "Я в сукнах толку не знаю; прежний гость Томас был точно вор; а что вы говорили, что вместе со шведами пойманы были и англичане, то английским воинским людям везде вольно наниматься". Приступили к другим условиям: потерявши прибалтийские области, царь хотел, чтоб иностранные послы ездили к нему чрез Англию, Северный океан и Белое море; Елисавета соглашалась, но требовала, чтоб не проезжали в Россию через Англию папские послы, послы государей католических и тех, которые с нею не в докончании, Иоанн уступал относительно папских послов, но не хотел уступить относительно всех других; бояре говорили: "Вера дружбе не помеха: вот ваша государыня и не одной веры с нашим государем, а государь наш хочет быть с нею в любви и братстве мимо всех государей".

Наконец дело дошло до сватовства; на вопрос Иоанна, согласна ли Елисавета выдать за него племянницу, Боус отвечал: "Племянница королевнина княжна Марья, по грехам, больна; болезнь в ней великая, да думаю, что и от своей веры она не откажется: вера ведь одна - христианская". Иоанн сказал на это: "Вижу что ты приехал не дело делать а отказывать; мы больше с тобою от этом деле и говорить не станем; дело это началось от задора доктора Роберта". Посол испугался неудовольствия Иоаннова, которое могло помешать главному для англичан делу, и потому начал говорить: "Эта племянница королевне всех племянниц дальше в родстве да и некрасива а есть у королевны девиц с десять ближе ее в родстве". Царь спросил: "Кто же это такие?" Боус отвечал: "Мне об этом наказа нет, а без наказа я не могу объявить их имена". "Что же тебе наказано? - говорил царь.- Заключить договор, как хочет Елисавета королевна, нам нельзя". Посла отпустили; он велел сказать чрез Якоби что хочет говорить с царем наедине; Иоанн велел позвать его к себе и спросил, что он хочет сказать. Посол отвечал: "За мною приказа никакого нет; о чем ты, государь спросишь то королевна велела мне слушать да те речи ей сказать". Царь сказал ему на это: "Ты наши государские обычаи мало знаешь: так говорить может посол только с боярами, бояре с послами и спорят, кому наперед говорить, а ты ведь не с боярами говоришь; нам с тобою не спорить, кому наперед говорить? Вот если бы ваша государыня к нам приехала, то она бы могла так говорить. Ты много говоришь, а к делу ничего не приговоришь. Говоришь одно, что тебе не наказано, а нам вчера объявил доктор Роберт что ты хотел с нами говорить наедине: так говори, что ты хотел сказать!" Боус: "Я доктору этого не говорил; а у которых государей я бывал в послах прежде,- у французского и у других государей, и я с ними говорил о всяких делах наедине". Иоанн: "Что с тобою сестра наша наказала про сватовство, то ты и говори, а нам не образец французское государство; у нас не водится, чтоб нам самим с послами говорить". Боус: "Я слышал, что государыня наша Елисавета королевна мимо всех государей хочет любовь держать к тебе; а я тебе хочу служить и службу свою являть". Иоанн: "Ты скажи именно, кто племянницы у королевы, девицы, и я отправлю своего посла их посмотреть и портреты снять". Боус: "Я тебе в этом службу свою покажу и портреты сам посмотрю, чтоб прямо их написали".

Не добившись ничего сам от посла, Иоанн велел боярам продолжать с ним переговоры; когда бояре спросили его опять, кто именно девицы, родственницы Елисаветы, то посол, которому сильно наскучил этот вопрос, отвечал: "Я про девиц пред государем не говорил ничего"; когда же бояре уличили его в запирательстве, то он сказал: "Я говорил о девицах, только со мною об этом приказу нет; государю я служить рад, только еще моей службе время не пришло". И бояре должны были прекратить разговоры о сватовстве; стали говорить о другом, чтоб Елисавета велела пропустить чрез Английскую землю царского гонца, отправляющегося к французскому королю Генриху. Боус отвечал на это: "Половина Французской земли от своего короля отложилась и била челом нашей государыне, которая и дала ей помощь; я гонца государева повезу и думаю, что государыня наша его пропустит". После этого царь позвал опять Боуса и спросил решительно, какой же дан ему наказ. Боус отвечал, что ничего не наказано. Тогда Иоанн сказал ему: "Неученый ты человек! Как к нам пришел, то посольского дела ничего не делал. Нам главные недруги - литовский да шведский, а ты нам решительно не отвечаешь, станет ли королевна с нами вместе на этих недругов. Говоришь одно, что она прежде хочет с ними обсылаться, объявлять им об этом, по ведь это значит им на нас весть подавать! И поэтому по первому нам с королевною быть в дружбе нельзя. Говорил ты о морских пристанищах, чтоб к ним приезжали одни английские гости. Но такую великую тягость как нам на свою землю наложить? Давать дань не было бы так убыточно. Вот и по другому нам с королевною быть в дружбе нельзя, а ведь нам у нее мира не выкупать стать. Говорил ты о сватовстве: одну девицу исхулил, о другой ничего не сказал; но безымянно кто сватается?" Вместо ответа посол начал жаловаться на дьяка Щелкалова, что корм ему дает дурной: вместо кур и баранов дает ветчину, а он к такой пище не привык. Царь велел исследовать дело - дьяка Щелкалова удалили от сношений с послом; кормовщиков посадили в тюрьму. Царь послал также боярина Богдана Бельского объясниться с Боусом, почему он назвал его неученым, смягчить впечатление, которое должно было произвести на посла это слово; Боус в свою очередь оправдывался, что ничем не заслужил гнева царского: говорил он только то, что ему приказано; о девице сказал он так, как она на самом деле; о других девицах сказал, как ему приказала королевна говорить; в условиях договора волен бог да государь; если государь хочет с королевною любви и кровной связи, то пусть отправляет еще послов в Англию. После этого разговора царь опять позвал к себе Боуса и объявил, что не может согласиться на прошенье королевны об исключительной торговле, что он даст англичанам известные пристанища, но на Печору и на Обь пускать их не может: это страны дальние, пристанищ морских там нет; водятся там соболи да кречеты, и только такие дорогие товары пойдут в Английскую землю, то нашему государству как без того быть? Боус отвечал: "В том волен бог да ты, государь, а королевне будет это нелюбо; что же говоришь про соболей, то соболи в наше государство нейдут, да и не носит их никто". Иоанн продолжал: "Моя просьба в том, чтоб королевна стояла заодно со мною на литовского, шведского и датского; литовский и шведский - мои главные недруги, а с датским можно и помириться: тот мне не самый недруг". Боус отвечал: "Если дашь английским гостям прежнюю грамоту, то королевна будет с тобою заодно на литовского и шведского; отправь к ней за этим послов, которые вместе и девиц посмотрят". Иоанн велел спросить у посла: "Если государь все морские пристанища уступит англичанам, то он напишет ли в договорной грамоте, что королевне быть с государем на литовского и шведского заодно?" Боус отказался за неимением наказа, причем сказал: "Государь хочет, чтоб королевна была с ним заодно на литовского, чтоб Ливонию взять; но королевна набожна: она не взяла ни Нидерландов, ни Франции, которые ей отдавались; Ливония исстари ли вотчина государева?" Иоанн оскорбился этим сомнением в справедливости его требований и отвечал, что он сестру свою, Елисавету королевну, не в судьи просит между собою и литовским королем; хочет он того, чтоб она была с ним заодно против тех, которые его вотчину, Ливонскую землю, извоевали.

На этом прекратились переговоры с английским послом; из них мы видим, что Иоанн готов уступить англичанам право исключительной торговли, что, по его собственным словам, было тяжелее дани, лишь бы только приобрести деятельный союз европейского государства против главных своих недругов, отнявших у него Ливонию. Понятно, что он искал союза и с Австрийским домом против Батория, но и в этом искании он не имел никакого успеха. Сын и наследник Максимилиана II, Рудольф II, прислал известить царя о смерти отцовской, изъявляя надежду, что Иоанн не убавит к нему и двору Австрийскому того верного, доброго, прямого, родственного расположения, какое оказывал к Максимилиану; но тут же обращался с просьбою, чтоб царь не велел бедных ливонцев войною обижать. Царь отправил к Рудольфу посланника Квашнина с объявлением, что хочет быть с ним в таком же братстве и любви, как и с отцом его, и стоять на всех недругов заодно. Рудольф отвечал: "Надеемся, что мы с вами будем в любви; а до приезда наших послов вы бы на убогую Ливонскую землю меча и огня не посылали". Когда война с Баторием приняла невыгодный оборот царь весною 1580 года отправил к Рудольфу с гонцом грамоту, в которой писал: "Послы твои, брата нашего дражайшего и любезнейшего, к нам до сих пор, неизвестно почему, не бывали. Ты бы к нам отписал, для чего послы твои позамешкались, и послов своих к нам отправил бы не мешкая и договор бы с нами утвердить велел, чтоб стоять нам на всякого недруга заодно". Гонцу был дан наказ: "Если спросят, как теперь царь с литовским королем, отвечать: как я поехал от своего государя, гонец литовский был у него и отпущен в Литву, а государя нашего гонец к королю Стефану поехал; дел больших я не знаю, я паробок у государя своего молодой, большие дела между государей как мне знать можно? А если спросят про Полоцк, каким образом король литовский у государя вашего Полоцк взял, то отвечать: были у государя послы литовские и перемирье заключили на три года, и государь наш, на то оплошась, больших прибылых людей в Полоцке не держал; если крестное целование не крепость, то чему верить? Король к Полоцку пришел нечаянно, через крестное целование, да и взял; но кто через правду и крестное целование что сделает, когда крепко бывает?" В августе того же года, когда Баторий подошел к Лукам, царь послал нового гонца к императору и в грамоте писал: "Послы твои, брата нашего дражайшего и любезнейшего, к нам до сих пор, неизвестно, по какому случаю, не бывали. А Стефан Баторий, воевода седмиградский, теперь на Короне Польской и на Великом княжестве Литовском укрепился по присылке султана турецкого и, сложась с ним и с другими мусульманскими государями вместе, кровь христианскую разливает и вперед разливать хочет. А стоят все мусульманские государи и посаженник турецкого султана Стефан Баторий на наше государство и на нас за то, что мы с твоим отцом и с тобою пересылались, желали всем христианским государям прибытка, хотели, чтоб, кроме вас, никто в Польше и Литве государем не был. И ты бы, брат наш, нам против них способствовал и братскую любовь с нами утвердил; а к Стефану королю отписал бы о таком его безмерстве, и о разлитии крови христианской, и о складке с султаном турецким, чтоб Стефан-король таких дел вперед не делал. Писали к нам из Любека бурмистры и ратманы, что ты не велел в наше государство возить на кораблях товары разные: медь, свинец и олово; не желая ли нас с тобою поссорить, распускают такие слухи? Ибо я никак не думаю, чтоб ты такой приказ дал". Рудольф отвечал с первым гонцом: "До сих пор мы все прилежно помышляли, как бы отправить к вам послов для убогих лифляндцев, но люди, которые были для этого посольства назначены, одни померли, а другие больны. А Ливонская земля принадлежит Священной Римской империи; в нынешнем вашем письме о ней ни слова не сказано". Императорские придворные утешали московского гонца тем, что Баторию скоро нечего будет платить своим наемным войскам. С другим гонцом Рудольф отвечал: "Послы не отправлены потому что еще не было совещания с имперскими чинами насчет Ливонии, которая принадлежит империи; царь покажет свою дружбу к имперским чинам, если не будет вступаться в остальные ливонские города; возить в Московское государство медь, свинец и олово он, Рудольф, не запрещал, а запрещен вывоз из империи оружия и всего относящегося к ратному делу еще при императоре Карле V, и потом это запрещение подтверждено при императоре Максимилиане II: и ваша бы любовь себе то поразумели, меня в этом любительно очистили и на меня не сердились". По окончании войны с Баторием царь вместе с Поссевином отправил одного посланника, Якова Молвянинова, и к папе, и к императору; в грамоте к последнему изъявлял готовность приступить к союзу христианских государей против мусульманских, для чего император и все союзники должны отправить послов в Москву; и так как дело идет о союзе всех христианских государей, то император должен отменить запрещение вывозить оружие в Московское государство.

Мы видели, что Иоанн в разговоре с английским послом назвал и датского короля Фридриха своим недругом. В 1578 году последний прислал в Москву Якова Ульфельда решить дело об Эстонии, на часть которой Дания предъявляла свои права. Но царь не хотел признать этих прав, и Ульфельд принужден был заключить пятнадцатилетнее перемирие на следующих условиях: король признал права Иоанна на всю Ливонию и Курляндию, за что царь уступал ему остров Эзель; король обязался не помогать Польше и Швеции в войне их с Московским государством; обязался не задерживать немецких художников, которые поедут в Москву чрез его владения. Фридрих не был доволен этим договором, осердился на Ульфельда и начал обнаруживать вражду свою к Москве тем, что требовал пошлин с английских купцов на пути их к Белому морю, объявлял свои притязания на некоторые пограничные с Норвегиею места.

Мы видели также, как московские силы в войне с Баторием развлекались постоянным опасением крымских нашествий. Тщетно посол московский оказывал учтивости хану, бил ему челом, обещал ежегодные подарки - хан без Астрахани не хотел давать шерти; и если не было слышно о крымцах во все продолжение войны с Баторием, то этим Москва обязана была войне турок с персами, в которой и хан должен был участвовать. Истомленный этою войною, хан мог вредить Москве, только поджигая волнения между черемисами. "Тридцать один год прошел от покорения Казани,-говорит летописец,-и окаянные бусурманы не захотели жить под государевою рукою, воздвигли рать, пленили много городов. Царь, видя их суровость, послал в Казань бояр и воевод с приказом пленить их. Но поганые, как звери дикие, сопротивлялись рати московской, побивали московских людей то на станах, то на походах бояре и воеводы не могли их усмирить".


Предыдущая глава Оглавление Следующая глава

 
 
   
 
Хронология
 
 
Библиотека
 
 
Статьи
 
 
Люди в истории
 
 
История стран
 
 
Карты
 
   
   
 
Рефераты
 
 
Экзамены, ЕГЭ
 
 
Ссылки
 
 
ФОРУМ
 
 

В избранное!
нас добавили уже 9926 человек...
 
   
   
РЕКЛАМА
 
   
 

     
Поиск на портале:
вверх
История.ру©Copyright 2005-2024.
вверх